Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

А ночью разбудили нас
внезапной новостью: «Восстанье!»
Казалось, сбудется желанье,
зари рассветное сверканье
судьба нам шлет в счастливый час.
Еще мы гибли в темноте,
но немцы были уж не те, —
тянулись вспять к своим границам,
катился пот по хмурым лицам.
В ту осень слабый свет забрезжил
мне, бед распалась череда.
За самостийную, как прежде,
был Украину Галайда,
и ненавистен мне проклятый
он был — я жаждал с ним расплаты.
В разведку как-то мы пошли.
Чернела полночь, как чернила.
Рукой подать до красных было,
их пушки грозные вдали
угадывались… Ночь бедою
в лицо дышала нам. Средь тьмы,
как привиденья, крались мы.
Я молча шел за Галайдою,
и ненависть сжимала грудь.
А в темном небе Млечный Путь
дрожал над ним и надо мною,
сочились звезды молоком,
и тихо было всё кругом.
И я с решительностью злою
промолвил, словно прорыдал:
«Ну, повернись-ка, Галайда,
поговорить хочу с тобою».
Раздался выстрел, отзвучав
в сиянье звезд и шуме трав,
и эхо дали подхватили.
Он зашатался, обессилел
и молча, словно неживой
предмет, упал… Я, сам не свой,
ускорил шаг. Меня мутило.
Он был мне по оружью брат.
И долго, сколько можно было,
оглядывался я назад.
И мне вослед грозил рукою
мертвец… С поникшей головою
над ним стоял, как часовой,
холодный месяц золотой.

Стал Галайда таким туманным,
и след навек его простыл.
Убил его не за Оксану —
свое в нем прошлое убил.
В моей душе была тревога,
но не раскаянье; веди
меня, тернистая дорога,
к заре, горящей впереди,
где все идут, кто сердцем юн,
к сиянью солнечных коммун.

Село. Хотел зайти я в хату,
передохнуть в тепле. Куда там!
Тень отделилась от ворот,
раздался окрик: «Кто идет?»
Затвор ружейный щелкнул сухо.
«Свои, свои!» — я крикнул глухо
навстречу смерти в тишину,
секунду выиграв одну.
Казалась улица знакомой,
горел огонь в одном окне,
усталость смертная, истома…
И вскоре перед военкомом
я очутился, как во сне.
Но страха не было, однако,
в моей душе, — покой и мир.
«Я взял шпиона, гайдамака,—
сказал ему мой конвоир. —
Их полк недалеко отсюда», —
сказал, блеснул глазами люто
и в угол отошел с ружьем.
И обожгли сухим огнем
меня слова его, как плети,
и горько я тогда ответил:
«Я не шпион. И не был сроду
им никогда. Я лишь казак.
Я лишь добра хотел народу…
да обманулся страшно так…
В лихом войны водовороте
меня кружило и несло.
Я из рабочих, видел зло
и кровь, а вырос — на заводе.
Казалось мне, что в смертный бой
иду за милый край родной,
за речь родимую свою,
за счастье жить в своем краю,
где вольным будет мой народ,
а вышло всё наоборот.
Чтоб не свершить ошибки снова,
пришел я к вам. Казачье слово
даю, что не соврал ни в чем».
Допрос тут начал военком.
Сердечной правдою влеком,
я говорил так долго, страстно,
что военком, кивнув согласно,
сказал: «Из парня будет толк» —
и записал меня в свой полк.
Мы вышли. Ледяная мгла,
клубясь, под звездами плыла,
переговаривались пушки,
была прерывиста их речь,
и были срезаны верхушки
деревьев, словно острый меч
по ним прошелся, пахло дымом
пожаров, тучи крались мимо.
Мы шли по улице знакомой
под шорох мерзнущих садов,
и четкий профиль военкома
на фоне зарев был суров.

Прошли бои. Шумит столица,
блестит в лучах стальная птица —
стальной мотор поет с утра,
и та жестокая пора
мне только снится, только снится…
Но в этих снах упрека нет,
а у колодца, утром рано
сойдясь, подружки сколько лет
толкуют грустно про Оксану,
и плачет, плачет в стороне
старушка в темном шушуне.
Вовек ей не избыть кручины,
то матушка моей дивчины,
Оксаны мать… Но день хорош,
цветет родная Украина,
она, как новая былина,
в дыму строительства густом
в своем убранстве заводском
идет сквозь грозы и туманы,
и что-то есть в ней от Оксаны.

Из тумана веков меж роскошных садов
над задумчивой светлой волною
гордый Киев глядит с приднепровских холмов,
словно витязь сверкая бронею,

словно сад-ясноград. Лейся с гуслями в лад,
мой напев над красой-Украиной,
что шумит над Днепром и сквозь бурь громопад
назвала свою долю орлиной,

про чудеснейший град, полный песен, цветов,
златоглавый, пурпуровый, ясный,
что, свой день начиная в тумане веков,
ночь развеял десницею властной.

Как свидетель живых дней далеких твоих,
в рассиявшихся солнца разливах,
словно чудный узор, от ворот Золотых
тень дрожит на панелях шумливых.

И на тени — челны, что от южных морей
всё плывут и плывут, остроносы.
Вижу, русичи в них, голос песни звончей,
встали тучки, светлы, русокосы,

в голубой вышине… Звук мечей вдалеке.
Днепр от крови горяч, но глотает
кровь своих и чужих… Тише песнь на реке,
лишь оружие грозно сверкает.

В небе встали не тучи — дворцы и мосты,
волны будто в осенней печали,
и целует полян боевые щиты
предзакатное солнце лучами.

Медь шеломов цветет. Ой, куда же зовет
путь-дорога, ясна, величава?
То до стен Цареграда плывет и плывет
орлекрылая рать Святослава.

Светит солнце тревожно с лазурных высот,
только небо полно тишиною,
и Перуна спасать устремился народ,
но Перуна накрыло волною.

Из горячих степей тучи шли напрямик.
Всё узнал ты, единственный, рано,
как грозило тебе море копий и пик
за спиной половецкого хана

и монголов орда, что Добрыня отбил
с побратимами в буре кровавой,
чтоб над синью полей ты, мой город, всходил,
расцветая и силой и славой.

Всё узнал ты, родной: и Батыя полон,
и руины, и горе без края.
А когда отошел рабства долгого сон,
ты ответил разгромом Мамая.

Несгибаемы были твои сыновья.
Почему ж ты склонялся калиной?
То под панской пятою стонала земля
в долгой, долгой ночи воробьиной.

Сколько раз ты вставал, распрямляя свой стан,
и склонялся, поверженный, снова,
Но принес тебе волю Хмельницкий Богдан,
вновь горела калина пунцово.

Светлой выси достичь ты стремился в борьбе,
видел солнце во тьме золотое.
Подал русский народ руку братства тебе,
чтоб идти нам дорогой одною.

Пала панская власть — только пепел да прах,
пали псы, что тебя истерзали.
Свое счастье держал ты в могучих руках,
но не крепко… Года пролетали.

И двуглавый орел тень раскинул свою
над отцовской землей, над тобою.
Долго бился народ, добывая в бою
мир свободы рукою стальною.