Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

«Наш паровоз, вперед лети,
в Коммуне остановка…
Иного нет у нас пути,
в руках у нас винтовка…

Мы дети тех, кто выступал
на бой с Центральной радой,
кто паровозы оставлял
и шел на баррикады».

Да. Не волнует ваше слово
тех, что росли в огне, в крови…
Оно и вяло, и не ново,
а главное — в нем нет любви…
Любовь и гнев — мотор прогресса,
его основа — новый строй,
нас коммунизма интересы
зовут, чтоб сжег фашизма беса
буран восстаний огневой!
Ведь воду в пламя превратит
лишь мой народ в горниле битв.

Не вой, не вой на прах Тараса,
проклятый пан!.. Не твой ведь он,
народным гневом порожден
певец трудящегося класса,
что в бой последний устремлен…
И если б жил Тарас теперь,
он был бы членом ВКП.
На бой пошел бы с бурей бурой,
как мы, как все, за юный класс.
Тогда бы не один из вас
своею поплатился шкурой…
Он за народ стоял всегда,
отдал ему слова и силы…
Он вам припомнил бы года,
что вы его в тюрьме гноили!..
А с ним и мы… «За власть Советов!» —
позвал бы он… а с ним и массы
(из края в край и штурм и марш)…
Он наш отец, он ворог ваш,
он бард трудящегося класса,
и песнь его нас шлет на ката…
Не вой, не вой же, пан проклятый,
над прахом огненным Тараса,
ведь тот огонь горит над степью,
и в сталь сплавляется она…
Да, вы б лизали у Мазепы
не только пятки, но и …
У нас и хлеб на поле новый,
и новая нам жизнь дана…
И коммунизма цель одна
для нас горит… Мы чернобровы,
распотрошим отродье ваше!
Пожарам рыжим края нет…
Да, мы нагрянем к вам в огне
и в дорогой Галичине,
в краю измученном и нашем,
распотрошим отродье ваше!

О пролетарии всех стран!
Уже недолго — час настанет,
и гром кровавый грозно грянет,
и бой последний будет дан…
Нам — явь, а грозный сон — для них…
Затихнут радостно заводы…
Бег конницы и шаг пехоты
всколышут грудь Европы вмиг…
Не сказка это и не миф,
не иорданские легенды…
Дорог асфальтовые ленты
от поступи сапог простых,
как воск, растают, и копыта
в смоле, в крови помчатся вдаль…
На мысли — мысли, сталь — на сталь
вверху над черепом разбитым…
И враг в цилиндре черной тенью
упал — и к звездам мертвый взор…
И сытый ворон в исступленье
ему в последнее мгновенье
прокаркал слезно: «Невермор!» [34] Больше никогда (англ.). — Ред.
Я вижу тени, руки, лица,
мурашки — морем по спине…
Я словно никну на коне,
и сабля молнией искрится,
и пересох от гнева рот,
и сердце чует что-то веще…
Пускай, как в берег, в стены плещет
волной бушующей народ…
Теней я вижу легионы…
Они идут со всех сторон,
их било горе, били беды,
моря восторга и победы
их поступи доносят звон…
Гремит надземною грозою:
«Ура!», «Виват!» и «Слава!», «Гох!».
И Маркс качает бородою —
младого мира Саваоф…
И Гейне тень с платком на шее,
никто смеяться не умеет,
как он и Байрон… Волг и Сен
потоки мчат в едином лоне,
кто жив и пал — в одной колонне,
и в гордом шуме стягов, лент
идут Домбровский и Варлен.

Несутся тучи в ту сторонку,
где просыпается Донбасс,
где я заводскую девчонку
в минувшем видел много раз.
Там над поселком — месяц острый,
под тучами — платочек пестрый
и две звезды под тем платком…
Всё это кажется мне сном
прекрасным и неповторимым…
Под заводским тяжелым дымом
ворота черные видны,
они от копоти черны,
клубятся дымные волокна…
Пылают цеховые окна,
железо жалуется там,
ползет «кукушка» по путям
и голосом кричит высоким,
теряясь в дымной поволоке.
Там пахнет углем, и цветенье
в садах, прогорклое чуть-чуть;
над головою — Млечный Путь
зовет, сверкая в отдаленье,
всё осмотреть и всё познать,
чтоб самому — звездою стать
на ночи бархатном покрове…
О, пылкость юношеской крови!
Я вспоминаю радость ту,
ночное небо и аллею,
звучала музыка в саду,
где познакомился я с нею,
где имя я узнал ее…
Воспоминание мое
и ныне в сердце словно рана,
как сладко имя то — Оксана…
Мне всё мерещится тот дым,
над сонным озером туманы,
и жжет меня огнем своим
щека румяная Оксаны…

Катилась песня, высока,
взлетала радужной дугою…
Завод. За вербами река,
и шум бондарни за рекою.
Там луч солому золотил,
мне не забыть тех лет веселых…
Там по кислицу я ходил,
пил молоко в окрестных селах
в те дни, когда в степные дали
мы банды гетманские гнали,
когда с мешками мужики
явились к нам из-за реки
и в волнах Леты утонули…
Штыки блестели, пели пули
там, где мы в детстве средь кустов
с дружком ловили воробьев.
Давно, давно… Минули дни…
И только памяти огни,
что вдруг пронзают, словно птицы,
вечерний небосвод столицы,
несут на крыльях голубых
тот смех и плач из дней былых.

Войны кровавая заря
пылала в небе, толпы плыли
в пыли и по селу носили
портрет кровавого царя.
Врагу — проклятья и угрозы,
гнев разгорался всё сильней…
А на платформе — стон и слезы,
отчаяние матерей…
Покрылись лица тенью бледной,
когда звонок поплыл последний,
трехцветный флаг, поникший вкось,
прощально крикнул паровоз
и тихо отошли вагоны
от помрачневшего перрона…
И, различаемый с трудом,
гремел орудий дальний гром…
А я, влюблен в девичьи очи,
пел про украинские ночи,
под струн гитарный перебор,
про девичий печальный взор,
про шелест вкрадчивый акаций…
И было мне тогда — семнадцать.

Я не вернусь уже назад…
В вечернем небе туча тает…
Блестит в росе цветущий сад,
и вдалеке гармонь рыдает,
как будто бедная дивчина
зовет неверного дружка…
В рыданье так сильна тоска,
что плакать хочешь беспричинно…
Блестит в росе вечерний сад,
когда-то были мы так юны…
Ушли на пушек рев чугунный,
немногие пришли назад.
Дни мчались — бешеные кони…
И часто видел на перроне
я бледных, словно смерть, солдат.
Везли их в тыл, чужих, не наших,
оттуда, где огонь пылал.
Зачем же сердце надрывал
их суховатый, острый кашель?..
Зачем смертельный кашель тот
гасил войны пожар победный,
тряслась спина, кривился рот?
Казалось, брат тянулся бедный
ко мне и руки простирал
сквозь дым кровавый и металл…
Тряслись под тяжестью дороги,
везли орудия «туда»,
«оттуда» шли санпоезда,
поток безруких и безногих…
Где блеск, и выправка, и лоск?
Желты их лица, словно воск,
над ними, белые, как птицы,
склонялись сестры, фельдшерицы…
А на военных поездах
писали мелом на дверях,
на стенах (раненых проклятья
не тронут пошлые сердца):
«Вперед, за нашу землю, братья,
в бой, до победного конца!»