Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

В хоромах гетман. Он не знает
в отчаянье, что предпринять.
А там ворота разбивают,
трясутся окна и звенят.

Бегут… И что-то там упало…
Затих стрельбы мушкетный гул…
В руке Ягеллы с синим жалом
кинжал гадюкою мелькнул.

Ягелла к гетману: «Мой милый,
моя последняя любовь».
А на пороге — сам Трясило,
с его клинка стекает кровь…

Ягелла — гетману: «Желанный,
с тобою сладко умирать…»
«Прими гостей, любезный пан мой! —
кричит магнату так Тарас… —

Припомни, панна, розы в гае,
пастух тебе их предлагал…»
Магнат уж саблю вынимает,
но и Трясило не дремал:

«Гей, выручай, шальная доля!»
Тарас ударил, разъярен,
магната в зубы из пистоля,
и тот навеки усмирен.

«То за цветы!» Но от Ягеллы
себя тут гетман отстранил:
«Еще Украйна не сгинела!
Еще рубиться хватит сил!»

Махнул Тарас клинком, но еле
коснулся гетмана руки…
Они сошлись… и зазвенели
меж ними радостно клинки…

Глазами панна смутно бродит,
губами тихо шевелит…
Она пантерою заходит,
ударить в спину норовит…

Уже кинжал на головою…
Но тут Зарема в двери: раз!
И панна вскрикнула от боли
и на пол грянулась тотчас…

«Ну, что, проклятый, не сгинела?!
Ей жить с таким ли подлецом?»
Споткнулся гетман, на Ягеллу
упал с разрубленным лицом…

А за окошком — гул прибоя…
Трясило выглянул во двор…
Куда казаки с голытьбою
толпой бегут во весь опор?..

Что там за ними громыхает?
С огнем и цокотом таким
за ними стаей пролетают
поляки, гетмана полки…

Тарас объят весь гневом жгущим,
он коридорами бежит
к повстанцам, в панике бегущим,
чьи кое-где блестят ножи…

Но опоздал… Уже нет силы,
уже не совладать с бедой…
Иди ж на смерть, о мой Трясило,
вожак мой славный молодой.

Что дальше будет — время скажет…
Но я не дрогну — не таков.
Тарас клинком призывно машет —
своих скликает казаков.

Меж ними ветер — рад он, рад он,
что кровью панской сыт с лихвой…
Там, где ворота, — баррикады
и возле них — последний бой.

На баррикадах трупы — маком…
Прибой отхлынул и затих…
Отбили первую атаку
и отдыхают казаки…

Что там мелькнуло? Что за звоны?
О слезы, будьте вы скупы!
Блестят хоругви да иконы,
на баррикады прут попы…

Трясило глянул, тут же сразу
померк глазами, замолчал…
Лишь солнца лучик у Тараса
на лбу прощально заиграл…

А те идут, неторопливы,
за ними — гетмана полки.
И тут — конец. Ведь в долгогривых
стрелять не будут казаки…

Тарас поник челом печально,
и на пистоль легла рука.
Зарема глянула прощально
в глаза сухие вожака…

«Сдавайтесь, братья!» — поп взывает
и манит взмахами руки.
Он их крестом благословляет…
И встрепенулись казаки…

Они встают, темнее ночи,
к Тарасу скорбные идут.
А он покорным быть не хочет
и над врагом свершит свой суд.

«Постойте, вы! — кричит Трясило. —
Я им по правде всё скажу!»
И он взглянул на вражью силу,
как будто пересек межу…

«Вас, казаки, берут обманом
попы, посланцы темноты!
Забили голову дурманом
иконы эти да кресты.

За ними пан стоит проклятый,
чтоб вас судить ценой любой…
А вы, как глупые телята,
себя даете на убой!..

Им крови вашей жаль едва ли,
за ними церковь, бог, закон!..»
— «Молчи, молчи! — попы кричали.—
Любой вам будет грех прощен!

Лишь вы безбожника лихого
отдайте нам, его связав!»
И столько злобного и злого
в том крике было, что в глазах

огонь зажегся у Трясила…
И гнев казацкий взбушевал…
Любовь и ласку с мощной силой
народный голос выражал:

«Хвала навеки атаману!»
— «Веди нас, батька!» — «Славен будь!»
— «Покажем и попам и пану
веселый и кровавый путь!»

И враз клинками засверкало
и закипело всё кругом…
Гей, сила вражья утекала
от казаков бегом, бегом…

«Прости!» — взывает поп к Тарасу,
но сабли взмах не удержать,
запутался он в длинной рясе,
никак не может убежать…

Попы, как мыши, — на заборы,
но сабля их сечет, сечет!..
Они сползают наземь споро,
лишь кровь промеж досок течет…

И казаки прошли грозою
тот город весь, и кровь лилась…
Еще не знал такого боя,
так не рубил еще Тарас…

Он только стиснул зубы, брови
и рубит шляхту вновь и вновь.
Его жупан пропитан кровью,
по сапогам стекает кровь…

Но руки вяло вдруг упали:
нет никого, где взгляд ни кинь.
И напролет всю ночь гуляли
и танцевали казаки.

И, вторя кобзам, в бубны били,
пока совсем не рассвело.
А утром город запалили,
и небо кровью зацвело…

«По коням все!» И уж далёко
набатным звоном город бьет…
А месяц ясный одиноко,
как лебедь, по небу плывет.

Мои же думы — гаем, гаем,
как заповедные ключи…
Пожар всё небо обнимает,
на фоне том Трясило мчит…

Кипит уже во всех краях…
Грозою — тучи над вселенной…
Пан Маланюк достопочтенный,
еще мы встретимся в боях!..
Пока же — отповедь моя
летит на крик ваш неизменный,
на крик бесплодный, к «сердцевине
бессильной нации», где мгла,
где ветер воет, как в пустыне,
не знают где добра и зла,
где только дух упадка ныне
в безлюдье на коленях стынет,
и кровь течет с его чела…
ведь сердцевина та сгнила.

Укра́ина степной была,
но дни великие настали,
снаряды, трактора вспахали
ей лоно… И среди невзгод,
в мученьях голода, блокады,
когда пылали баррикады,
сквозь красных зим тревожный ход,
под гул отрядов капитала,
и плач, и смех, и казней стон —
«За власть Советов!» написала
она на пурпуре знамен…

А вы?.. Что делали, где были?..
Кого на муки обрекли,
над кем горюют ковыли,
кого в могилы положили
в последнем яростном бессилье
на дымных, огненных шляхах?..
…Разбой, руины, страх в очах
детей, что вы осиротили
на кровью залитых полях.

А вы готовили штыки,
грозили снова ей расправой,
когда восстало жаркой лавой:
«Быть иль не быть!..» Вы чужаки,
и в злобе сгинете неправой,
и захлебнетесь вы отравой,
что нам сулили… Пробил час!
Железный шаг раздавит вас!
Влюбленный в этот час пиита,
не буду равнодушным я,
и взрывом гневным динамита
пусть на елей иезуита
грохочет отповедь моя!