Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Этому фанту идти целоваться на улицу —
с кем ни попало идти целоваться на улицу:
а попадётся ему дьяволица ли, горлица —
это неважно совсем, и пускай не печалится.
Да и какая нам, в сущности, разница, Господи,
с кем целоваться, раз мир исцелован уж весь, поди,
и поцелуи аж с неба спускаются гроздьями —
спелыми гроздьями, лишними гроздьями, праздными.

А в целовальнях – работа, там пляшут работники
в чанах глубоких, и чавкают чаны глубокие,
преобразуя в вино поцелуи и с бочками
переговариваясь золотыми словечками.
То-то начнётся веселье на рыночной площади —
только вином молодым по ковшам вы заплещете,
целовали, целовальщицы, целовалёнычи,
над бурдюками склоняться готовые до ночи!
Хватит уж, нечем платить… да о чём вы, жеманница,
даром берите – всем хватит, ещё и останется!
И веселится весь вечер счастливая улица:
вон поцелуй в пляс пустился, а вон – поцелуица.

Этому фанту – больше не плакать, будет с него.
Это не то чтоб чья-нибудь прихоть: просто пора
выплакать слёзы, выключить шлюзы и – на простор
некоей, значит, медленной фразы, в дальнюю даль.
Этому фанту больше не плакать – только пронзать
толщу пространства, свежую мякоть нового дня,
всё изменилось, как по приказу… только не знать,
чем ты закончишь новую фразу, чем и когда.

Пусть либо мастер, либо профан ты – только не как
прочие франты, прочие фанты: наполови…
ну, значит, с Богом, ну, значит, с бегом – снова бежать
под своим флагом, под Его игом – благом Его.
Ах, на просторе – как на постое, на пустыре:
есть ли, не есть ты, здесь ли, не здесь ты, разницы нет.
Были бы мысли – как-нибудь после договоришь
то, что собрался, в будущем, если… вдруг повезёт!

Этому фанту – вернуться домой, домой,
вернуться домой дорогой самой прямой
к старым кустам, и пристаням, и крестам,
слишком уж он издёргался и устал.
Только сначала – понять, что такое дом,
или хоть что понять уже наконец,
или хоть домом не называть Содом —
всё-то он вечно путает, сорванец,
фант этот старый…
Голубчик, иди домой
и не гоняйся хотя бы за молодой
звуков случайных глупою чередой:
врут они, ах всё врут они, милый мой!
«Дом» говорят… но какой же там дом теперь,
если на ключ в изумленьи взирает дверь:
все поменялись замки и среди ключей
тот вон – давно уж ничей и другой ничей.
Но этому фанту лучше вернуться домой,
чтоб постоять час-другой у двери немой
и не вдаваться особенно в суть причин
под вопросительным взглядом чужих личин.

Этому фанту – остаться на месте
и не ходить никуда.
Этому фанту доставят известье,
упаковав в целлофан:
всякую правду и всякую левду —
бух перед ним без стыда…
пусть разбирается нежно и гневно —
бедный ты, бедный ты фант!

Верить всем сплетням тебе, всем приколам,
всё принимая за весть,
к дальней земле, как к постели, прикован —
и не подняться же ведь,
всяким питаться неправильным словом,
слово пия как елей,
всадником мчаться тебе безголовым
в койке больничной твоей!

Ешь себе чипсы да пей себе фанту —
верный такой рацион,
что ещё надобно бедному фанту
на одиноком одре?
Радио слушай, слоняйся по Сети
да вопрошай небосклон,
как там дела, на далёкой планете
в их нежилом декабре.

Этому фанту – мучиться.
Пусть он по свету мечется
и не найдёт покоя:
нету его, покоя-то…
веретено какое-то
в сердце – и всё такое.

Крутится мир и вертится,
ибо Психея-смертница
ходит всю жизнь лунатиком
по высоченным крышам —
с карандашом, с блокнотиком:
будет чего – запишем!

А записать и нечего,
кроме полёта птичьего
над помрачённой бездной —
и никакой экзотики,
и не нужны блокнотики
страннице несуразной.

Так-то, мой фант… и кто бы там
ни похвалялся опытом,
съеденным всем и выпитым,
и побеждённой смутой,
ты похваляйся – трепетом,
лепетом и эпитетом,
полустраничкой смятой.

Этому фанту – кружиться на цыпочках
(и чтоб никаких пируэтов и соте!),
цыпочек – очень желательно – не выпачкав:
цыпочки положено держать в чистоте.
Ибо кто ж знает, сколько кружиться нам
и когда остановиться в следующий раз!
Так ли, иначе, а всем небожителям
цыпочки положено держать про запас.

В общем, кружитесь под любезную музыку,
господин фант, господин фант,
как и пристало небесному союзнику,
господин фант, господин фант!
Лишний сантиметр до Божьей обители,
господин фант, господин фант, —
вовсе немало… Вы столького не видели,
господин фант!

Нам бы и всем бы неплохо – на цыпочки:
оттуда хоть сколько, а всё же видней,
что всё тут висит как придётся, на липочке,
и будет висеть до скончания дней,
что хрупко и нежно твоё мироздание,
что только случайно плечом повести —
и рушится некая пагода дальняя,
и больше её никогда не найти…

…в общем, кружитесь себе потихонечку,
господин фант, господин фант,
ни ниточку не теребя, ни тесёмочку,
господин фант, господин фант,
ни ветку крушины, ни ветку орешины,
господин фант, господин фант:
на ней Вы, быть может, как раз и подвешены,
господин фант!

Этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько,
чтоб инструменты другие вставали в стойку —
в стойку вставали или лежали в стельку…
ровно настолько, чтоб жизнь просвистеть впустую:
я, мол, не соглашаюсь, не протестую,
просто живу и просто свищу в свистульку,
громко свищу в свистульку, но не настолько.

Что до полиции нравов – всегда суровых —
и до позиции правых – обычно левых,
им ни к чему разбираться в пустых забавах
и ни к чему разбираться в простых напевах:
да, он свистит, но это ещё не повод,
он не закинул в синее море невод,
не приплыла к нему рыбка и не спросила —
и вообще он, простите, играет соло.

Он здесь не ради хлеба, не ради сала,
не потому, что старуха его послала,
не для того, чтоб парились сикофанты, —
он здесь затем же, что и другие фанты:
тем – разбираться с жизнью, а тем – со смертью,
тем – у чужого моря носиться с сетью,
а этому фанту – просто свистеть в свистульку,
громко свистеть в свистульку, но не настолько.

Этому фанту – биться
с мельницами, с тенями,
с пляшущими огнями…
в общем, со всякой блажью,
одолевая вражью
силу – копьём и шпагой,
молотом и мотыгой,
радугой и тревогой,
альфою и омегой.