Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Простите, я этого не говорил —
я пил себе чай да в окошко смотрел,
я пил себе чай да в окошко курил
и много чего говорил:
сентябрь, говорил, наступил, говорил,
прощай, говорил, хлорофилл, говорил,
сложение и вычитание крыл
и есть наша жизнь, говорил.
Но сам никуда улетать не хотел —
всё пил себе чай да в окошко смотрел
на то, как один малолетний пострел
себе арбалет мастерил.
А я, говорил, не пострел, говорил,
и сильно уже постарел, говорил,
и нет, говорил, моих сил, говорил,
и нет, говорил, моих стрел…
но что, говорил, обойдёмся без стрел,
и что, говорил, обойдёмся без крыл,
и что, говорил, был неправ тот пострел,
так этого – не говорил!

Так я и в этом виноват?
А кто же в этом виноват?
Ты сам покинул резерват —
ты сам во всём и виноват:
что у тебя счастливый вид,
что ты здоров и плодовит,
что каждый встречный норовит
сказать тебе «привет»…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Что дух летал над бездной вод,
что танцевал небесный свод,
и что небесный садовод,
которому – виват,
ночей не спал, вставал чуть свет
и смастерил сей белый свет,
но сам тут больше не живёт:
масштаб немного мелковат…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.

А здесь – неточный перевод:
здесь не кружился хоровод —
здесь погибал за взводом взвод,
и тысячи подвод
везли убитых в рай и в ад,
где престарелый счетовод,
бессменный ундервуд,
строчил Новёхонький Завет, —
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Их расстреляли всех – и вот
теперь тебя на казнь зовут,
сладкоголосый индивид,
последний неликвид!
А почему на казнь зовут…
какой бы дать тебе ответ:
Лужки Воловьи нарасхват,
и Откатай подуздоват…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.

День занимается – и занимается глупостями:
болью в виске и низанием звуков на нить.
Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,
будучи не в состоянии день изменить:

взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить навсегда под шатёр золотой,
больше уже никому на земле не навязывая
тоники этой, силлабики этой пустой;

взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить на свободу – свободою жить,
больше его не обуздывая, не обязывая
мыслям чужим – пусть и самым высоким – служить;

взять и поймать наконец ударение фразовое —
пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,
в вечное небо твоё – голубое и розовое,
где проживает художник по имени Бог.

Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.
Как хорошо оказаться опять в дураках —
не разбираясь уже со своими сокровищами
старых открытий, разбросанных в черновиках.

Ну, если так тому и быть,
то, значит, так оно и будет —
и нас опять любовь разбудит
счастливой дудочкой своей:
она, из-за семи морей
беглянка, запоёт, задует
и снова вечность наколдует,
назажигает фонарей
на наших сумрачных путях,
натараторит всякой чуши,
и наши глупенькие души
за ней вдогонку полетят —
так молодо, так грозово,
забудут честь, забудут нечисть!
И вот… сначала будет вечность,
а вслед за нею – ни-че-го.

Просто мне писать сейчас – не с руки,
да не так мы и далеки:
между нами, в сущности, всего три строки,
где качаются огоньки!
Эх, найти бы час – или нет, полчаса,
а уж там… – привет, вот и я!
Ан сентябрь, видишь ли, давно начался
и нет повода – в те края.
А потом… скажи, зачем судьбу изнурять —
суета-сует-суета! —
и стихами жизнь свою опять измерять:
жизнь легка, да мера не та.
Соловьёв отправили на Соловки,
а я сам сказать не рискну,
что случится через – например – три строки
или даже через одну.

Прибавив яблоко к дождю… – поди-ка вспомни
тот дождь, то яблоко и то, как невесомо
слова кружились в голове, огни и камни
и как понятна мне была их связь и сумма!
А почему… а почему – я сам не знаю:
предметы, числа, имена – лежали рядом
и подгонялись без труда, почти вплотную,
одним движеньем и одним беспечным взглядом.
Равнялись птицы небесам и рыбы – рекам,
равнялись звёзды островам… и чистым небом
я уходил с одним хорошим человеком,
который назывался бог, но богом не был.
Я уходил и уносил с собой в котомке
и арифметику свою, и свою веру —
сложивши вместе все труды и все задумки,
прибавив полночь к светлячку и к мирре серу.
А там… уже не удалось разъять обратно
всё, что друг с другом так сжилось и так сложилось,
и так срослось, и после стало непонятно,
что тут к чему и что за чем, такая жалость…

Прибавив яблоко к дождю… – и что ж потом?
Да как-то не было «потом» в те времена —
тогда была у нас гармония одна
во всём своём забыл каком – ах, золотом! —
и вёлся счет не так…
А впрочем, не велось
тогда счетов: тогда всего было не счесть,
и стук часов, переходивший в стук колёс,
одну лишь вечность знал – по имени Сейчас.
И всё-то было навсегда там, а отнюдь
не как-нибудь – и мир стоял, как монолит:
тогда у мира было нечего отнять,
тогда на свете было нечего делить,
и правил не было, и знали наперёд,
что хоть какую ерунду к другой добавь,
а всё равно они встряхнутся, воспарят —
и превратятся исключительно в любовь!
Там отдавалось так же просто, как бралось,
не различались апогей и перигей,
и всё обменивалось, оптом или врозь,
на снова всё, но только выделки другой.

Прибавив яблоко к дождю… – я повторяюсь,
всё повторяется, на том стоят стихи,
дожди и яблоки, спокойствие и ярость,
печные сполохи, кузнечные мехи,
речные всплески и ночные перелески,
пески морские и мирские голоса —
всё то, что детский наш язык, язык библейский
вместил в себя – и над собою поднялся:
такая вьючность в нём, такая в нём живучесть…
такая музыка молочная слышна!
Ах, нам, пожалуй, ничего уже не вычесть
и ничего не разделить ни на, ни на:
весы все сломаны, прошли все времена,
другими стали и длина, и ширина,
а высота переменилась и подавно,
но как возвышенно, как трепетно, как дивно
горит поставленная на помин свеча
Дождю и Яблоку – прозрачная, нагая!
И жизнь смущается, пустое лепеча,
но по привычке всё слагая и слагая…

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает для.
Я за жизнью этой давно слежу —
ничего не бывает для.
Иногда нам кажется: это для —
или: это уж точно для!
Но на самом-то деле пуста земля,
пуста и безвидна земля.