Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Карандаш на скаку, рукава по локоть засучены —
хоть такой вот аспект… но забудем и этот аспект:
я и так накроил столько всякой, голубчики, всячины,
что, боюсь, мне и сшить-то всего не успеть.
Правда, можно ведь шить – есть идея такая навязчивая —
как прикажет душа (дескать, вот аж куда повело!),
на глазок, на авось: приторачивая, оторачивая
и опять приторачивая… хорошо, веселу!

А при чём тут на шляпе карман и на галстуке вытачки,
на душе два весёлых помпона, а в горле аршин —
без меня разбирайтесь, портные классической выучки,
я-то храбрый портняжка, и как уж пошил – так пошил.
Я-то храбрый портняжка, и где появляюсь с кошёлкою,
все голубчики прячут под лавки работу свою,
опасаясь, что я им, пожалуй, такого нащёлкаю
и такого ещё накрою им… на самом краю!

Так в безумьи кроят, так поют под бичом и под розгами,
так, в восторге от ножниц, кроит свою песнь идиот,
наполняючи мир прихотливейшей формы обрезками…
Будет время – сошью. Только мало кому подойдёт.

Отдельность – вообще – не знает, что ей делать,
не знает, где ей жить, не знает, как ей быть,
и начинает прясть, запутавшись в куделях,
стихи на золотых полотнах голубых,
и хочет объяснить, что ей никто не нужен,
но, устрашась обид, не сможет объяснить —
и мелет чепуху, что организм простужен,
что не идёт строка, что оборвблась нить,
и, верная своей привычке многолетней,
пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,
и на прямой вопрос «нельзя ли поконкретней?»
не скажет ничего, а только вообще —
на всё – махнёт рукой, и поминай как звали:
ей это ни к чему – перечислять детали,
тем более – считать по осени цыплят.
И Бог далёкий наш, над облаками рея,
возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи —
конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.

Вы читали?
Нет… не читали,
мы тогда высоко летали —
в тот момент, когда все читали:
мы тогда небеса латали
в соседнем квартале
листами стали,
по горизонтали,
и поэтому не читали,
но это, понятно, детали —
извините, что не читали…
да и сами давно не писали —
занимались одними небесами,
написать ничего не успели:
летали и пели,
а очнулись не то в капелле,
не то в купели
под стук капели —
и вообще ничего не успели,
поскольку – пали
в чистом поле,
от шальной пули.

Отпустить летать по небу мысли,
провести сентябрь в пустынном кресле
и смотреть себе в окно перед собой —
где поют и шествуют гурьбой
слон малиновый и буйвол голубой,
медный лев и серебристый гризли,
пёс оранжевый и конь рябой…
Нету слов у Иоанна Богослова,
чтоб закончить этот ряд, идущий слева
и направо, – буйствует набат,
все куранты бьют, все всадники трубят,
время в страхе выгнуло хребет…
Жизнь сложилась, в общем-то, счастливо —
непонятно, отчего знобит:
словно не на всех тут наберётся
счастья, и пустыни, и багрянца,
словно тут не каждому дано
ткать и ткать своё сердечное панно,
на котором кротко запечатлено
праздничное шествие зверинца.

Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же:
кто-нибудь да найдётся всегда – дописать за меня,
за него, за неё и – за всех, ибо все мы похожи,
ибо все мы родня.
И не то чтобы мы из какого-то общего теста —
мы из общего текста на медленном том языке,
от которого не уклониться и не отвертеться
со свистулькой в руке.
Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,
признающих один только температурный режим,
мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков
и умопостижим.

Но характер пера – это дело уже наживное,
это дело уже кружевное, характер пера…
тут сбиваться с пути, тут спиваться снегов белизною,
тут не спать до утра,
тут нести околесицу, не находить себе места,
ненадёжный узор из вчерашнего снега лепя,
и навеки покинуть язык, и покинуть семейство,
и покинуть себя,
и забыться в компании весельчака-снегопада —
замусоленных кружев свалявшихся полный кулак! —
и почти не заметить, как выпал из общего ряда
некий знак, и уже никогда не найти этот знак.

И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу:
я всегда говорю не то – и на том стою:
на краю стою, и кривую строку свою
не себе сдаю, а какому-нибудь чижу.

Да и то сказать – важно ведь и не то сказать,
и кому ж тогда, как не мне? – никому тогда,
а без этого у нас чту вокруг – у нас тишь да гладь,
между тем как во облацех мгла и темна вода.

Кому истина – кому музыка, дорогой дружок,
кому новости – кому шалости: тут такой закон.
А что я чужак на земле своей – так и тут чужак,
лексикон – мой дом, и отечество – лексикон.

У тебя права, дорогой дружок, – у меня слова,
и поёт моё, и щебечет моё призвание:
что страна не та, что формат не тот, что строка крива,
да не выровнять по формату мне поле рваное.

Бог упаси, никого не сужу —
тихо-претихо на ветке сижу,
но, сидя на ней, никому не служу
и не буду служить никогда.
Стало быть, сидя на ветке в саду,
дую в пустую такую дуду,
совсем ничего не имея в виду —
ни я сам, ни тем паче дуда.

Дую в пустую такую дуду
да выдуваю одну ерунду,
но и ерунду не имею в виду,
как бы кто бы там ни утверждал,
что выдуватель воздушных шаров
вовсе не есть выпускатель паров —
он есть, так сказать, созидатель миров:
демиург, верховода, бахвал!

Всё это, знаете ли, до поры,
ибо однажды наскучат миры
и ты вдруг устанешь от этой муры —
и, празднуя выдох и вдох,
выдохнешь, сколько вдохнешь из дуды,
хватит на песенку – вот и лады,
только уж ничего не проси за труды:
Бог не платит, на то он и Бог.

Ну зачем тебе, скажи, эта песня?
Я уже давно забыл, как там было:
нету смысла помнить бал после бала —
открутилась уже эта томбола,
и свой номер я проспал, и погоня
завершилась без меня, и богиня
раздала уже подарки лукаво —
и налево раздала, и направо.
Мне, конечно, не стоялось ни слева
и ни справа – мне стоялось в сторонке:
вот меня и не крутило в воронке
полоумного томболы припева.
Что ж тут скажешь – я всегда не на месте
и ни с кем не совпадаю по масти,
да и лгут богини напропалую…
я не помню, как там было, целую.