Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

А ещё я вот что тебе скажу:
ничего не бывает за —
и не зря к последнему рубежу
мы приходим, закрыв глаза.
Иногда нам кажется: там гроза —
или: там горят образа…
но, покуда действуют тормоза —
жми-ка лучше на тормоза!

Поживи пока, погуляй пока
по зелёному бережку,
поклонись, завидевши облака,
помолись речному божку,
походи по кромочке бытия,
мёд пия и песни поя, —
только не говори и не думай, как я,
и не живи, как я.

На макушке ёлки птичка в золочёном гнезде —
у неё внутри мотор, чтоб распевать на весь лес.
Хорошо, что батарейка в Вифлеемской звезде:
оттого пылает ярко, будет много чудес.

Будут выситься под ёлкой серебристой горой
свёртки со свистком и белкой, с пирогом и нугой —
словно кто их из-за ёлки наметает пургой
и глядит себе из щёлки: хорошо ль, дорогой?

И без спички будут свечки загораться – на взмах
то ль хвоста, то ли уздечки пряничного коня,
ты-то знаешь: это ангел их включает впотьмах,
он воздушен весь и огнен, и он любит меня!

Будет скатерть-самобранка – и возникнет в лучах
вдруг тарелка-самозванка с солнечной отбивной:
а механика такая, что небесный рычаг,
весь в лучах и весь сверкая, не жалеет огней.

Будет, будет, так и будет… и уже так и есть:
ни подарком не обидят, ни свечой, ни едой.
Вот и агнец вдруг нашёлся, вот и вол уже здесь,
и волхвы свои кошёлки потрошат под звездой.

Скушай маковый калачик – так уж заведено,
есть на то особый ключик – им и заведено:
не хотело заводиться, но потом завелось —
сбрызнули святой водицей да добавили слёз.

И пока завод не сношен и нежны жернова,
каждый грешен и утешен и беда не беда —
автоматика крутится, батарейка жива
и поёт над нами птица золотые слова:

«Всё само собой, родимый, будет быть, будет быть,
ты никтым-никто, родимый, в этой общей судьбе,
так что смейся или плачь ты, помни или забудь —
существует в мире нечто, что живёт не в тебе:

Улыбается Иосиф не в тебе – вне тебя,
и Мария, шаль набросив, приняла произвол,
вне тебя пылает в яслях огонёк бытия,
вне тебя собрблись ослик, и ягнёнок, и вол.

И совсем никто не нужен, чтобы всё было так,
и уже цветок из ножен вынимает дитя,
говорит “Make love” – и плачет, и целует цветок,
и поёт три раза кочет и летит на восток.

Поприветствуй, коченея, вечный круг Рождества:
это чудо сочлененья всех колен и валов —
всех подарков и всех свечек, всех тарелок, всех уздечек,
всех ягнят, и всех ослят, и волов!

Может, есть такая кнопка, чтоб нажать – и вперёд,
или есть одна улыбка в облаках расписных…
да ни кнопка, ни улыбка не берутся в расчёт —
всё крутится и светится без тебя и без них».

Этому фанту – спеть,
спеть и сыграть на лютне:
пусть соберутся люди
и прилетит Господь —
на тихом облаке,
по своему хотенью,
ибо нет публики
в мире первостатейней.

Пой, драгоценный фант,
струны перебирая,
мелко перетирая
свежего лиха фунт,
пой-ничего-не-знай,
пой-ни-о-чем-не-думай,
кроме своей резной
лютни, стихом ведомой.

Возраст, привычки, пол —
нам безразлично, кто ты,
помнил бы только ноты,
только б играл и пел!
Встретимся наверху —
всяк сам себе хозяин.
По твоему стиху
там мы тебя узнаем.

Этому фанту пройти четырнадцать километров,
после чего повернуть направо и тут же налево:
на горизонте начнёт различаться нитка залива
и небосвод будет пепелен… нет, перламутров.

Издалека запахнет водорослями и планктоном,
и небольшими ракушками с роскошными завитками,
жизнь будет передвигаться со скоростью Мураками,
то есть стоять на месте… причём фиктивном.

Можно пройти ещё километров десять-пятнадцать
и не заметить при этом почти никаких изменений:
тот же залив и небо – разве водоросли чуть зеленее,
те же ракушки – разве чуть больше пятнистых.

Дальше идти ни к чему, ни направо и ни налево,
глупо оно – и понятно любому разумному фанту:
мы никогда даже не приближаемся – к делу ли, к факту
или хотя бы к заливу… мы так далеко от залива!

И никакому разумному фанту некуда, значит, деться:
во-о-он она, значит, граница… но на то она и граница,
чтоб нам в конце-то концов вдруг расплакаться и оглянуться,
всем вдруг расплакаться и оглянуться – как в детстве.

Этому фанту – повязку надеть на глаза.
Вот… и пускай он расскажет, как жизнь весела!
Жизнь весела, и по каждому плачет креза,
плачет креза и звонит в свои колокола.
Вот… и пускай этот фант, значит, так и живёт,
ясное дело, не всю свою жизнь напролёт —
только пока не закончена эта игра,
час-полтора.

Вот… и пускай он попляшет, пускай подурит,
пару напустит и пару сердец покорит,
в жмурки хоть с кем поиграет – хоть с Богом самим,
мы и сегодня не ведаем, что мы творим.
Вот… и пускай он попляшет на самом краю,
там, где боятся за участь смешную свою —
только пока не закончится эта игра,
час-полтора.

Вот… а потом пусть повязку его удалят,
пусть он очнётся – поймёт, что ему много лет
и что никак не пристало уже, старику,
в игры играть… пусть заварит себе кофейку,
сядет в сторонке и, выпустив, значит, пары,
вспомнит, что в жизни его, кроме этой игры,
не было, в общем, другого, и длилась игра —
час-полтора.

Этому фанту – кричать петухом:
пусть на метёлке поскачет верхом
и покричит петухом.
Всё это мало кого развлечёт,
только оно не берётся в расчёт,
тут ничего не берётся в расчёт —
тут у нас судно течёт.

Значит, кричи и кричи во весь дух,
некто петух или как бы петух,
трепетнейшая из птах!
Значит, кричи и скачи на метле:
так ведь ведут себя на корабле,
что никогда не пристанет к земле
и задохнётся в петле.

Мы назначаем тебя крикуном,
чтобы на маленьком судне дрянном
был у нас свой метроном —
был и отсчитывал, сколько кому
тут остаётся смотреть за корму,
вдаль – перед тем, как уже напряму —
ю погрузиться во тьму

Попетушись ещё, попетушись,
распетуши эту глупую жизнь,
глупую хлипкую жесть:
тут и осталось всего ничего,
да и оно, дорогой, кочево:
нечто, зажатое между двух о —
облако, нет ли… Бог весть.