Ринат Валиуллин - Варварство

Любите меня, я пришёл
вымазать вас поцелуями.
Как себя любите,
я чувственности лишён,
её невесомости ситец
скиньте суетный.

Любите меня недолго
шейкой голодной утки.
К чему терпеть отношения,
потом за собой волоком.
Любовь не длиннее суток,
сойдёмся, как выстрел с мишенью.

Опять ты пьёшь из меня кровь,
молчишь,
меняя подозрительность на оскорбление.
Я вне себя,
и мести отвратительный барыш
тщеславием комкает твоё доверие,
салфеточное, бледное,
зазря.
Не сомневался ни минуту
в единственности женщины
любимой,
но людям свойственно как палец с чем-то путать
духовное с вещественным,
делая невыносимой
не столько жизнь саму,
но и её законы глупые.

Опять ты пьёшь из меня кровь,
молчишь.
Не атмосферное давление
ощущаю.
Без Эйфелевой башни не Париж,
без радости не настроение:
плохое утро, плохие люди встали на работу,
мы едем вместе.
От серых лиц засерен город,
тускнет каждый на своём рабочем месте,
молчание поднимает ворот.

Упали ресницы,
за ними влажные веки, голос,
упала температура.
Весь организм – сплошная полость,
зачем ты со мной так дурно?

Зачем ты со мной так мерзко,
жестоко, членораздельно,
разыгрывал нервы лезвием
оркестр виолончелей.

Чем громче молчание,
тем тише шум.
Съело меня венчание
под тягость разбитых дум.

Поэзия не так грустна,
как жизнь.
Ступенька вверх, ступени вниз,
спускается не только солнце —
руки безудержный каприз
нашёл твоё оконце.
Рядом дышишь и молчишь,
не сомневаясь в целом мире,
как во мне.
Ты в мире целом, в спальне,
я в другом
прогуливаюсь
горизонтальном.
Время на часах мертвеет,
пусть
непонятое, но оно моё
и постоянно.
Ты – временна.

Прогоняя вечерний разум ливнем сухого,
мы друг в друга войдём остриями углов,
оттолкнув к сложному от простого
интеллектуальную любовь.

Струйкой углеродной позвоночника
выдыхает наставление вино.
Сердце перебилось раскуроченное,
на твоё бессильно залегло.

Я с тобой себя нашёл как человека,
приютил домашним зверем чувство,
дикое оно, и приручение тщетно,
с ним не выспаться и не проснуться.

Поцелуя мякотью закусывая брют,
умножая удовольствие на два,
мял неконтролируемую тягу
лечь не только сердцем в твой уют.

Я скитался по твоему телу от груди до спины
и не мог остановиться.
Вот где лечь хотелось костьми
или нежностью застрелиться.

Не пугала ночная шерсть,
запах звёзд
доносился млечный.
Сколько руки освоили вёрст,
я бы мог так прошляться вечность.

Без устали, жажды чуть
реки локонов утолили.
Был ли счастлив когда-нибудь
так, как здесь,
где меня возлюбили?

Я в кресле, веки не смыкая,
глотая с горкой восхищение,
давился молча красотой.
Диван, свет женщины – Даная,
изящных черт пересечение,
едва прикрытая холстом

лежала, сферу разделяя, —
логический итог любви
напротив моего лица.

Так богохульна и свята —
вещественней бы не смогли
на Суд представить для истца,

но грация не пала ниже
дивана – пьедестала ночи,
день осветил избытки красок.
Портрет к великому приближен
гораздо ближе, чем художник
под тенью отшумевших ласок.

Встретимся на Чернышевской,
отниму тебя у толпы,
многочисленной в недостатках,
одинокой в своём совершенстве,
совершенной, как я, и ты,
соскользнувшая в руки, гладкая.

Мы дойдём до бессилия ног,
насекомыми на траву,
шёпот леса речь перебьёт,
утомляющий пекла жирок
абстрагирует волю в мозгу
в инфракрасный к солнцу полёт.

Ты закроешь глаза, я тоже,
лягут мысли в коробке на грудь,
сердца пленного пересказы
глубиной не растревожат,
в содержанье не вникну, суть
не доходит, как нежность, сразу.

У меня так точно не получится…
Не люблю хорошие отношения,
мне нужен скандал,
необходима драка
мыслей за поражение,
однако

без зависти к чьей-то жизни ровной:
со здоровым ростом
благосостояния
всё это для меня условность
человечика ископаемого.

Потеют горы снегом, мёрзнут,
равнина жизни неприемлема
как местожительство,
подохнуть никогда не поздно,
но жить спокойно – попустительство.

Сад. Разбрызгано солнце. Труп
бледен, как беднота,
разве кто-то погиб от губ,
разве кто-то любил сильнее, чем я,
тот же сад. Круг сменился другим
– луна,
невозможно, сильнее, чем я, невозможно.
Сейчас
я клянусь ощущением кожи
и глаз,
их рассвет бросил тень на мир,
зачем ты открыла глаза?
М и Ж как сортир,
лишь по признакам ты и я.

Как трудно даётся признание в любви,
если искренности в нём яд,
если встречный порыв, пригуби,
оживи меня.

Грустью выклеивая стены в твоё отсутствие,
не дочитывая книги до конца страницы,
выключаю свет, скидывая с головы люстру.
В толпу редких прохожих влиться
выхожу из дома, в магазин
за странными покупками.
Сбрасывая по цвету в корзину трофеи чрева,
измеряю любовь не днями, а сутками,
мелодией из сплошных припевов.
Скука одолела индивидуума,
по одному человеку, по одной жизни,
растянувшейся зимы ума
и вторжения не его, так призрака.
Шарится близорукая точка зрения,
неразличим горизонт.
Ответственность давно уже на везении,
и давно нецелован рот.

Со дна Марианской впадины,
из материнского чрева
я выбрался с криками, с матами
помотать тебе нервы.

Рос, возвышался и падал
больно, с мягкого тела
вставай, геркулесина, надо
конец довести до дела.

Кричал внутренний голос,
стонала любовь в ночи,
мир, представляющий полость,
карабкаться вверх учил.

Я на каком километре,
как далеко от счастья?
Жена под мной или девка,
ломающаяся в одночасье?

Лучи как покойники из горящего крематория
бегут, просовывая пятиконечные руки,
жары оглушающая оратория
глуше, чем в глазах равнодушие выпуклое.