Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

и выставит портретами, чтоб мы
лет через сто в них время опознали,
и так как с приговором опоздали,
то пир продлится посреди чумы.

Как счастливы должны быть мертвецы,
коль души их следят за жизнью нашей,
особенно такие молодцы,
которых помним мы за подвиги и даже

за преступленья. Как отрадно им
что словом добрым, злым, но вспоминают.
Пред импрессионистами стоим,
что нас за воздаянье принимают.

Прецеденты делают грусть никчёмной —
я оглянусь на былые разлуки,
в них накопил я на день на чёрный
порнографической показухи.

Как я легко выходил из транса
одиночества – лишь приближалась
женщина с телом, пусть залежалым,
пусть без кровати, а лишь с матрацем.

Вот и теперь – неужели стану
страсть предавать – предаваться грусти,
оттого что в объятьях не слышно хруста,
от разряженья твоих касаний?

Женщина женщине грянь на смену!
Ибо тревожна сия задержка,
как твоя, что бросает тебя на стену
от страха, что нет никого, а в поддержку —
похотник одиночества твёрдым орешком.

Раньше я был озабочен смертью,
всё это благодаря усердью
в думах о бренности и суете.
Годы, зачем мне под нос суёте
тщетный поднос, на котором тёти,
на коих я так подзалетел.

Жизнь пока посильнее смерти,
я тружусь, как простые смерды,
но над словами, о коих речь.
Так что, если пизда перед носом,
я не страдаю словесным поносом,
а молчаливо стремлюсь с ней лечь.

Вот она жизнь, что сильнее смерти,
жизнь годами да горем не мерьте
– радостью производите замер.
Пусть необъятно число объятий,
нет, пока они длятся, апатий —
и тому я – живой пример.

Навидавшийся пизд гинеколог
не на баб, а в тарелку смотрел,
столько в женщин всадил он иголок,
что амурных не пользовал стрел.

Он на свадьбах давно завсегдатай,
и не только чтоб потчевать рот —
не манкировать чтобы зарплатой,
новобрачной устроить аборт

или вытащить силой младенца,
раз невеста законно дала.
Утирает он рот полотенцем,
потому что салфетка мала.

В заоргазмье – покой и сон.
Воплощение райских кущ,
отдыхает лобка газон
от сминавших его кликуш.

Как в блаженстве бились они,
заходились в истерике спазм.
Хуем лишь по пизде полосни —
предлагает бесстыдства запас —

неприкосновенным звался он,
а теперь он подносится мне
щедрым взмахом бёдер извне,
в предоргазменный унисон.

Вижу женщины край,
подхожу невпопад,
это может быть рай,
это может быть ад.

Я заглядывал в рот,
я оглядывал зад,
женский значился род
там, где губы висят.

В поисках дозы пизды
вынужден в позу вставать,
будто у жизни – призы,
чтоб по заслугам воздать.

Но омерзительна ложь,
хоть у народа в чести.
Зря представленье из лож,
лапками громко части.

Готовься к пустоте, которую природа,
как говорят, не терпит.
Она не только есть, но не чужда приплода,
на море и на тверди.

Природа для отвода глаз простор навертит
и удивляет вроде.
Но потому она так пустоты не терпит,
что пустота – в природе.

Волна покрывает волну,
и рождается берег.
А тот, кто вкушает
вину, если смотрит на перед,

пусть будет утоплен в воде,
святой или сточной,
что в западной белиберде
и в догме восточной.

На старости лет Казанова
решил написать мемуар, чтоб
каждая в жизни зазноба
запомнилась, словно кошмар.

Их было не пять и не десять,
поэтому сотня томов
поднялись, как сдобное тесто
питательных женских даров.

Он пальцы облизывал долго,
и быстро скользило перо.
Он был в описаниях – дока,
но всё это было – старо.

И старость, увы, неподсудна —
помиловали небеса.
А значит, уже недоступна
была для него новизна.

Страшно оказаться без пизды,
долгое беспиздье же – страшнее.
Так что ни сюрпризы, ни призы
не заменят женских украшений.

Я, их одевая на себя,
сразу становлюсь неотразимым
для людей, для бешеных собак,
для работы дальней утром зимним.

Я надел пизду как амулет,
берегущий от любой напасти.
Нет виденья слаще и милей,
чем пизда, лежащая в запасе.

Нет укромней гнезда,
чем любая пизда.

В ней откладывать яйца,
так, чтоб глаз намозолил,
но не щурил китайцем
птенчик-сперматозоид.

Уж всегда-то на мокром
месте глаз пиздяной,
и мигает мне оком
твой оргазм записной.

Раскрасневшись, пизда
мне давала дрозда.

Мне попадались женщины холодные.
О, нет – они кончали до конца.
Совокупленья данные исходные
наглядно говорят – я не кацап.

И мне хотелось нежности еврейской,
на крайний случай – кротости буддийской,
но шли стада иль с кровушкой арийской,
иль скандинавской. Вымя лишь потискай,

и между их кисельных берегов
молочная река моя заплещет,
а я их всех любил без дураков
и, как дурак, хватал их всех за плечи

и разворачивал к себе лицом,
заплаканным от слов моих горючих,
и прижимал к себе, и утешал – короче,
счастливым всё заканчивал концом.

После оргазма чресла прозрачны,
мы наслаждаемся только душой.
Пусть же пекутся о страсти чужой
заговорённые догмою брачной.

Мы же с тобою разлукой сильны,
похоть вливающей в новые встречи.
Жажда замазывает противоречья,
выведенные на теле стены,

что между нами всегда и везде,
даже в святое мгновенье оргазма,
вместе, но порознь празднуем праздник,
чтобы тереться в любовной вражде.

Как прекрасно вместе спать,
как ужасно вместе жить,
высочайшей страсти спад
голову начнёт кружить.

Что за пропасть бытия,
что так подленько манит?
Что за сердце бунтаря,
что о славе томно мнит?

Что же в жизни ждёт меня,
кроме смерти? – Лишь Земля,
холящая семена,
мною сплюнутые, бля.

И – всё. Ты больше не нужна,
пока не возродится снова
желанье. О, как страсть смешна,
когда бессильны плоть и слово.