Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Это было всего лишь вчера,
а уж сколько случилось иного,
позади оказалась черта,
устрашавшая жизнию новой.

Мы казались счастливой четой,
но не жалость жила в ней, а жало.
И былое за мнимой чертой
затяжной слепотой устрашало.

Нет, любовь не слепа – ведь она
мне представила фата-моргану,
и фата была ясно видна,
погрузившая разум в нирвану.

Скоро брачная ночь истекла,
и пришло разведённое утро,
и грядущее из-за угла
выплывало в судёнышке утлом,

а вернее, в посудине грязной,
той, что в раковину занесло.
И ты моешь, а я в унисон
вытираю, с надеждой заразной,

что окажется дней до черта
без тебя, явно осточертевшей.
И горит перед нами черта,
пред которой ничто не удержит.

Я, проплывая по жизни к смерти,
не попадаю желаньям в сети —
я разрываю их. И ошмётки
липких сетей цепляют подмётки

на плавниках и хвосте, который
горизонтальный, китовый, скорый.
Я представлял океан бескрайним —
ночью поздней. А утром ранним

до берегов я хотел добраться,
слал ультразвук с самостийных раций —
волны не возвращались обратно,
Что ж, я думал, оно и ладно.

Ненавижу блондинок,
а вот надо ж – ебу.
Но прорвётся плотина —
и увижу в гробу

всех их, простоволосых —
с непокрытой пиздой.
От шатенок – в засосах,
от брюнеток – застой

тёмной крови во члене.
Тёмный волос – контраст
с белой кожей – влеченье
вдохновенно создаст.

И ему не иссякнуть —
свежий сок потечёт,
и заполнится заводь,
где пизды пятачок.

И волосиков темень,
и отверстия свет
даст название теме,
и возникнет сюжет.

Осенний лес, с потерянным лицом,
стоит готовый ко всему – к зиме.
И солнце зацепилось колесом
за тучный камень. Пышет, словно Змей

Горыныч, пылких наслаждений план.
Но выкатился колесом язык,
споткнувшийся о зубы, точно пьян
иль к языку чужому не привык.

Родители, затравленные дочкой,
боятся сделать нового ребёнка.
Поставлена на размноженье точка,
в пизду густая вставлена гребёнка:

в ней трубы, вывязанные морским узлом,
мечтают, чтоб скорей явился Гордий,
и только клитор выглядит тузом
и пыжится с навязчивостью гордой.

Таблетки ежедневно пожирая,
чтоб овуляцию пресечь,
жена себя лишает рая,
в пизду усердно снадобья втирая,
пред тем как с мужем лечь.

Она напяливает толстостенный кондом
на вяленький отросток мужу
и вновь предупреждает грозным тоном,
чтоб он кончал не внутрь, а наружу.

Прислушиваясь к звукам в спальне дочки,
муж и жена с трудом совокуплялись.
Она была их радостей источник
и горестей, что быстро прибавлялись.

Я путешествую вниз по жизни,
дух захватывает от спуска.
Женщины рядом – сплошные шиксы.
Если сияют глаза, то тускло.

Вот путешествовал я с одною,
похоть сморили, и стало скучно,
мы уснули друг к другу спиною,
от постороннего тела – душно.

Так и с другими – ебу с прохладцей.
Правда, случилась одна недавно,
но протекла, как моча сквозь пальцы,
жаркая и пахучая дама.

Сердце моё зашлось при виде
тела её – лишь лобком укрыто.
Сгинул оргазм. Вот и разум-правитель,
а перед ним – пустое корыто.

После восторгов – словесных больше,
а не телесных – вдруг прекратила
мне отдаваться. Скажи, о Боже,
хули она мне яйца крутила?

Вот и пришлось вернуться к бабам,
явно не тем, что мечты хотели,
на дурачка их беру, нахрапом,
в страсти хрипим в дешёвом отеле.

На озере, среди людей обильных,
я подошёл к тебе, заворожён
обильем форм, без лифчика мобильных,
хоть видел я, что лезу на рожон.

Ты так отреагировала мягко,
что я в тебя чрез пару дней изверг,
как изверг, огнедышащий из мрака,
свою любовь; и грусть свою отверг.

Теперь, ежеминутно незабвенна,
ты тешишь, чешешь где-то за ушком
и правде потакаешь неизменной —
что свежая пизда всегда с душком.

Лижешь и видишь её лицо,
словно восходом озарено.
Сфинктер сжимает мой перст, как кольцо,
и волосок во рту озорной

в прятки играет с моим языком,
что попадает в жемчужную цель.
Скоро сработает вечный закон —
спазмой заполнит каждую щель.

Свята в блаженстве, а не грешна,
ты сомкнула в кулак персты.
Вот она, слава любви пришла,
чествуй владелицу юной пизды!

Ношусь по кругу у страстей в загоне,
за мной следят на курьих ножках из избы
все женщины, которых я запомнил,
и женщины, которых я забыл.

У них я вызываю страсть или вражду,
две спят со мной, но мне они не пара.
А та, от коей я всю жизнь признаний жду,
молчит, как будто спермы в рот набрала.

Моя возвышенная ебля
тебя до слёзок проняла,
а я, с остервененьем вепря,
рыл носом глубже от нуля,

который летоисчисленье
для каждой жизни начинал,
в котором зреет день последний —
великая величина.

Я увлекался кем угодно,
до запоздалого стыда,
любая блядь, как анаконда,
плоть обвивала без труда.

Но я с необъяснимой силой
златые кольца разрывал,
и коль змеюка голосила,
её лишь словом покрывал.

Но плоть опять змеится рядом —
не удаётся поостыть,
и на меня сочится ядом
всесильный ноль её пизды.

Пизда даёт аудиенцию
(Аудитория хуёва),
шокирует интеллигенцию
тем, что шикует на халяву.

Она разводит ноги в стороны,
как на окошке занавески,
и враз её огнём восторженным
любой прохожий заневестил.

Голод гонит на охоту.
На охоте – приключенья.
Приближаются к окоту
самки все без исключенья,

только родом не из кошек.
На оливковую кожу
я охочусь и без ветви,
без оливковой в зубах.
Чёрный длинный волос ветром
развевался и запах

телом, создающим влагу,
чтобы жизнь и смерть связать.
И собрал я всю отвагу,
чтобы броситься и взять.

Потрачу тыщу лет, но отыщу
я в многократных жизнях деву,
в которой, на которой, у которой
всё будет так, как ныне втуне тщусь
я отыскать. В иголье ушко вдену
двугорбого верблюда без затора.