Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

Так что если ты задашь мне нижеследующие вопросы, то получишь ещё ниже следующие ответы.

– Что ты любишь больше всего на свете?

– Женское тело.

– Что ты ненавидишь больше всего на свете?

– Женскую душу.

Но в остальном я чувствую себя вдохновлённо и запускаю руки в свежих баб.

Б.

Только что вернулся из Нового-Йорика, где встречал Рину и провёл с нею четыре дня. Читай и дивись.

Неделю назад раздаётся звонок: Рина сообщает, что прилетает послезавтра в Нью-Йорк. Говорит, что послала мне письмо с днём прилёта месяц назад, но я ничего не получил. «Где ты останавливаешься?» – спрашиваю. А она обливает меня ледяной водой, спокойненько так говорит: «Я ещё не знаю. Я должна из Нью-Йорка позвонить знакомым». «А кто тебя встречает?» – вопрошаю. «Никто, – девственным голосом отвечает она и добавляет: – Я была бы благодарна, если бы ты меня встретил». Я на несколько секунд даже онемел от такого удара.

Оставлять её в Нью-Йорке одну? Это было невозможно. Мне ничего не оставалось, как сказать ей, что я её встречу. Она всегда была не от мира сего, но тут то ли она совсем с ума сошла, то ли обнаглела донельзя. Но в то же время я был рад, теперь я свободен, а тут старая любовь, бывшая жена – глядишь, и поразвлекусь. С авиабилетами здесь просто – позвонил, дал номер кредитной карточки, и готово. Купил я Рине страховку здоровья. У дельной Маруськи. Но что делать с жильём в Нью-Йорке? Брать Рину к себе в N. я не хотел ни в коем случае. Устраивать её в гостиницу в Нью-Йорке, пока она не найдёт своих знакомых, – это разорение. У меня был единственный вариант: Миша и Тамара Давыдовна, с которыми я жил в Риме. Тамаре Давыдовне семьдесят пять лет, живёт в отдельной двухкомнатной квартире в Бруклине: муж её недавно умер, и у неё одна комната пустует. Я пару раз останавливался у неё, когда приезжал в Нью-Йорк. Срочно звоню Мише, объясняю ситуацию, он не возражает, даже рад, что кто-то сможет за матерью в течение дня присматривать. Звоню Тамаре Д., и она не возражает. Тут я действительно вздохнул с облегчением.

Когда я приехал в аэропорт, самолёт уже приземлился. Я стал искать среди толпы Рину и вдруг слышу, кто-то окликает меня. Я посмотрел в направлении голоса и с трудом узнал Рину. Это была старая, измождённая, морщинистая женщина с сигаретой во рту. Мы поцеловались, и я старался убрать с лица ошарашенный вид, чтобы не обидеть её. Она уже получила свой багаж – один чемодан и картины, завязанные в отдельный пакет. Я взял такси, и мы поехали. В разговоре она всё время прикрывала рот рукой с сигаретой или без. Но я сразу разглядел, что её некогда белые крупные зубы были теперь чёрно-жёлтыми.

– Что у тебя с зубами стало? – не удержался я и спросил в лоб.

После этого она при мне стала меньше пытаться их прятать. А прятать было почти нечего, потому что большинство боковых зубов отсутствовало. Я помню, как она всегда панически боялась зубных врачей и, когда становилось больше невозможно откладывать, шла к частнику и платила последние деньги, чтобы тот ей делал анестезию. Рина стала объяснять, что еда и вода в Ленинграде такие, что зубы разрушаются чрезвычайно быстро. О влиянии курения она ничего не говорила, но я видел, как она закуривает сигарету от сигареты.

Рина приехала в пятницу, а на выходные Миша забирает Тамару Давыдовну в свой загородный дом, так что квартира была в нашем распоряжении.

Но самое забавное, что у Рины никого в Нью-Йорке из знакомых не оказалось, то есть тех, у кого бы она могла остановиться. Я спросил её, что бы она делала, если бы я был в командировке и не смог её встретить? Её ответом было: «Я бы что-нибудь придумала».

Когда настала пора укладываться спать, мы оказались в одной постели, поскольку на пол я ложиться не собирался. Рина была усталая и заснула, а я не шибко хотел её, обезображенную временем, и заснул на противоположном краю, к счастью, широкой постели. Спала она с открытым ртом и выглядела, как мертвец – лицо худющее и морщинистое. Ведь ей всего сорок, а выглядит на все шестьдесят.

На следующий день я водил и возил её по Манхэттену. На одном перекрёстке наше такси останавливается, и к нему подходит нищий. На шее висит кусок рваного картона, на котором написано: «Я мечтаю о бутылке вина!» Шофёр достаёт из кармана мелочь и с шуткой кладёт нищему в грязную ладонь. Тот улыбается с благодарностью. Свет меняется на зелёный, и мы трогаемся. «У каждого своя мечта», – говорит шофёр и даёт газу.

Рина вела себя так, будто уже была в Америке многократно. Стоило мне сказать что-либо о том, что попадалось нам на глаза, указать, объяснить, как она тут же отвечала, что она это знает, об этом читала или, самое смешное, что это в Союзе тоже есть. Всё она воспринимала как само собой разумеющееся, не стоящее ни восхищения, ни удивления. Меня это скоро стало раздражать, но я ей не показывал виду – гостья ведь. Прошлись и по галереям. Я представлял её как известную художницу из России, брал визитные карточки галерейщиков, передавал ей для будущего пользования. Но она ни слова не могла сказать, хоть и утверждала, что хорошо выучила английский. Я, конечно, не ожидал от неё американского красноречия, но я ждал попытки участия в разговорах и ответа на вопросы, которые я ей на всякий случай переводил. Когда её спросили, нравится ли ей в Америке, и я ей перевёл, она предпочла кивнуть головой вместо того, чтобы хотя бы сказать «йес».

На вторую ночь я решил, что пора с ней восстановить половую связь. И не то чтобы меня к ней влекло, скорее наоборот. Но мне представляется противоестественным для бывших любовников, а тем более для супругов, проводить время вместе, не совокупляясь. Отношения после соития становятся непринуждённее, разговоры свободнее, мышление яснее. И любопытно мне было, что стало с её телом, научилась ли она новым трюкам. Да и родную пизду посмотреть и нюхнуть хотелось.

Я стал к ней подбираться с прикасаниями и поцелуями, стараясь избегать рта, а всё соскальзывая на шею. Она посопротивлялась для приличия и разделась. Тело изменилось значительно меньше, чем лицо, но на бедре у неё торчала огромная опухоль. Я даже отпрянул. Рина успокоительно назвала её «диким мясом», а я вспомнил, что у неё ещё в наши времена был на том месте жировичок, который меня уже тогда малость отвращал. А теперь он вырос в такое уродство. «Почему ты не удалишь это?» – поинтересовался я. «Мне это не мешает», – последовал ответ.

Это из серии рассказов о женщинах, заботящихся о своей внешности.

Но пизда у неё неплохая, надо отдать должное. Не сравнить с Кареной по запаху, но вполне. Чтобы Рина, чего доброго, не понесла, я купил резинку, но, надев её, ненавистную, никак не мог кончить. Пришлось снять, и непосредственный контакт живо сработал. Я тут развратился на американках, которые либо на таблетках, либо с пружинкой, – ебёшь, ни о чём не думая, а здесь советские штучки опять – кончай наружу. Короче, сблизились. Да не очень. Глядя на Рину, я думал – как это я мог быть влюблён в неё, как я мог думать о ней столько лет – ведь это неряшливое беспомощное существо с великим самомнением, которое и хуй сосать-то не научилось за всю свою жизнь (берёт в рот и держит, не шевелясь, – нет чтобы работать языком, губами и головой, так что приходится самому пихать в неподвижное отверстие). Правда, глотает, не попёрхиваясь, – хоть этому научилась с грехом пополам. Но всё равно – такая невзрачная, затхлая.