Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)

А для задора я пока пишу
о подвигах Геракла из Гулага
людского общества, с колючкой из морали.
Пусть слышится иным, что я пищу, —
я поднял кровяную простынь флага,
на коем девы гимн любви орали.

Существительного запах
и касание глагола.
Лакомство на задних лапах
ходит нагло, ходит голо.

Чувственно любое чувство
до бесчувственности в мыслях.
Мы лежим, желанью чужды,
в ванне, словно кони – в мыле.

Лишь слова без остановки
носятся по кругу мозга
с черепною окантовкой:
в розе губ свистят, как розга.

Я хочу не ту, что есть, а ту, что будет, —
так становится надежда верой,
ну, а вера – манией, химерой,
той, что от сонливых будней будит.

Женщина, ты – жизнь моя. Полжизни,
даже больше я отдал на поиск
той, что ищут, словно ветра в поле,
словно веру с горя. Уж скажи ж, не

собираешься ли ты до смерти
не-мечтой не удовлетворяться?
«Да, – отвечу не колеблясь, – не творятся
чудеса, коль в вере нет усердья».

Забавно, как слава медлит,
ведь ей никуда не деться —
придёт ко мне, чтоб раздеться
и лечь, как дева намедни

пришла и предстала славой,
строптивой, но только с виду,
которая ходит павой,
пока не падёт на спину.

Лолита отправилась на боковую
с бокастым Набоковым.
А он не за бабой на беговую —
за бабочкой, с подскоками.

А потом засел за шахматы,
а баба хотела пахоты.

Вот такой вариант
проделал лауреат

Нобелевской премии
без кобелевской спермы.

Как прекрасно раздеваться,
предварительно обжавшись,
так прекрасно расставаться,
телом за ночь обожравшись.

И всему своя эпоха,
время, полоса, период.
Так вчера – ты в г. с мишпохой,
завтра – с б. идёшь по Рио.

Волны – взлёты и паденья,
горы – пики и низины.
От молитвы – лишь потенье,
не смешны ли образины,

то бишь лики с ореолом,
нимбом, ёбаным сияньем,
если в ритме рок-н-ролла
производится слиянье?

Пыжась, делают попытку
задержать любовь на вечность,
а она – лишь на побывку
и – пока! аривидерче!

Словом, неча лить помои
на движение из мести!
Суть динамики любови
есть топтание на месте.

Нисколько градусов тепла —
и снег расплавился, как в домне,
но страшно холодны тела,
в твоём собравшиеся доме.

Там вечеринка до утра,
а утро целый день продлилось,
там взял я тело на ура —
в него ни капли не пролилось,

поскольку СПИД тебя страшил,
и ты три года не давала,
ты призывала, чтоб дружил,
но трусиков не надевала.

Ты рот закрыла на замок
и даже задом не вертела,
но чтобы я не занемог,
твоя рука на ём твердела.

И вот расплавленная страсть
тебе излилась на мамону,
а чтоб со мною вровень стать,
не строить из себя мадонну,

ты вдруг произвела на свет
вибратор с новой батарейкой
и вылетела из тенет,
запев от счастья канарейкой.

И так невинно шли часы,
что через час мне надоели,
и я послал тебя в трусы,
что нехотя себя надели.

Простился я, и навсегда,
без целомудрых жизнь – малина.
И улица, в снегу, седа,
чтоб потоптал её, молила.

Что такое? За тобой
волочусь, бегу, пылю
проторённою тропой.
Получалось, что люблю.

Слово напоследок взял —
ведь последнее, пойми.
Словом я тебя связал,
говорил себе: «Пройми

ты её». Но ведь за ней
все последние слова.
Ей, наверное, видней
по ночам. Она – сова:
мокрый глаз всегда открыт,
палку я в него совал,
но не слепнет, а горит.

Так было спокойно зимой,
и вдруг наступило тепло,
теперь семя в землю зарой
и песенку пой, как трепло,

что, мол, возрождается род
людской и звериный средь луж,
что семя в земле, словно крот,
и вьётся наружу, как уж.

Двадцать лет назад, совсем недавно,
я с тобой на выставке сошёлся,
через пару дней с тобой зашёлся.
По тебе тоска давно не давит —

отпустила двадцать дней назад.
Лишь стихи по-прежнему гнусят,
что, мол, даже двадцать лет спустя
о тебе мечтал, когда спускал.

Презрев презерватив, я погружусь по пояс
в горячую вселенную пизды.
А там уж Бог пусть мне предложит полис,
страхуя от болезней. И пусть ты

без имени, без будущего и без
одежды нижней и ненужной спишь,
ты ощущаешь, от блаженства лыбясь,
вселённый во вселенную мой шиш.

Из пизды зародыш изымали,
чтоб над похотью семья не надругалась.
Из беременности, как из каземата,
женщина, свободная, другая

выходила, с обновлённым циклом —
три минуты длилось возрожденье,
в матке создавалось разряженье —
и вовне пронёсся мотоциклом

бич священной похоти народной —
мы её в обиду не дадим,
и вскипит волною благородной
семя, видя женщину дородной,
и у всех нас встанет, как один.

Чтоб не свихнуться от любви к ебле,
ненависти к ней народы учат.
Не было б Освенцимов и Треблинк,
если Гитлер был бы поебучей.

Но он имел одну Еву Браун, и
то свидетели видели – не ёб,
а только хватался за браунинг,
заслыша интеллигенции трёп.

Яйца у него разработаны не были,
и пулями зачал он Третий Райх.
А что может быть миролюбивей ебли,
создающей тренья рай?

Я не хочу, чтоб годы проходили
и крышу наслажденья прохудили,
которая нас верно укрывала
от горестей, от холода и шквала.

Мы, скованы цепями наслажденья,
в нём цепенели, изменив сужденья
о бренности и суетности тела,
оно бессмертной птицею летело

в неведомом доселе поднебесье, мы
в унисон одну стонали песню.

Она была о счастье первозданном,
которое захвачено и скрыто
стыдом, что нами заправляет сыто,
на Бога нападая партизаном.

Портреты плоти – явный натюрморт,
природа мёртвая в спирту холщовой банки,
ты смотришь на обилье плоских морд,
а на углу объемистые панки

картинное пространство создают,
стиляги, но уже восьмидесятых,
как встарь, они насилуют уют,
а тот запоминает их с досады