Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014

Старыш ушел рано – высыпаться. Нацистка тоже ушла. Ее дома муж ждал. Обломила. Хоть я ни на что такое и не рассчитывал – старовата была, лет двадцати трех. А мне недавно семнадцать исполнилось, в связи с чем друзья – наставники по редакции хором исполнили песню «Нас водила молодость в сабельный поход». Но – ушла, хоть могла и посидеть немного. Я бы к ней поприставал. Но если домой торопится – приставать скучно. Перед уходом Старыш взял мое одеяло и отнес его в другую какую-то нацистскую шарашку, «Цару», что ли. Прикрыть ее в доску пьяного редактора, который спит на полу. Мне было не жалко, я собирался писать всю ночь.

Отписал две тысячи строк – половину забраковал и остался доволен. Хоть и знал, что завтра еще половину выкину. Вытащил последний лист из машинки, сощурился – плохо видно было. Только взял карандаш, как дверь открылась. Зашел мужик, на инженера почему-то похожий, советского, в брюках, рубашке, свитере вязаном, с сумкой. Туфли плохие. Хоть и у меня не лучше. Достал лист журнальный, протянул. Я подумал – ну вот, еще один псих на мою голову. И увидел – на листе нарисован огромный черный паук. Чернилами.

«Им это с рук не пройдет», – доверительно шепнул мне «инженер». Мама родная, кому? «Не пройдет, – повторил посетитель, – главное, чтобы эти (тут он ткнул рукой куда-то неопределенно, я в глаза ему смотрел, не заметил куда) не проговорились. Если проговорятся – все, конец. Но мы их…» – тут он сжал кулак так сильно, что аж задрожал.

Я ужаснулся и отступил, на всякий случай. А он отвернулся и забыл про меня. Потом повернулся, и зло так – а-а-а, вот ты… – схватил лист с пауком и ткнул в лицо мне. Я еще дальше, за стол зашел. Он подумал, подумал, взял лист, сунул в сумку и ушел, что-то злое сказав. Конечно, я после этого дверь на ключ закрыл и кушеткой заставил.

Встал у окна – большого, почти на всю стену, прижался носом к холодному стеклу, и подумал, что похож на Кая, который с Гердой через покрытые льдом окна переглядывался, предварительно копеечкой горячей лед растопив. Но я не Кай, кажется. Я – ночной редактор. Сказал себе это несколько раз и успокоился. Тем более, что во дворе Дома печати остановился грузовик, и значит, пора было грузить пачки газет для экспедиторов. За час управились.

Я бегом поднялся в кабинет, снова закрылся, сдвинул кушетки и лег. Голова кружилась. Вина не хотелось, но я встал и отвинтил крышку канистры. Оставалось литра три.

Шеф, мы победили

– Учись, Володя, писать коротко, – сказал редактор.

Мы ехали в его «БМВ» за коньяком ко дню рождения, недавно редактору дали кредит (откуда и машина), поэтому настроение у него было хорошее. Притормозив, он взглянул на меня.

– Когда я был молодым и работал в Бухаресте, нас за каждое лишнее слово гоняли. Учись писать коротко.

Я подумал, что к обрезанию моих сатирических трехстиший это никакого отношения не имеет, потому что в молодости редактор в Бухаресте работал в отделе информации. Но промолчал. День был солнечным, настроение – хорошим, как и у шефа. Он начал расспрашивать, нравится ли мне машина, я сказал – да, но не очень в них разбираюсь. «Начнешь, – сказал он, подумав, – начнешь разбираться, когда постарше станешь».

Сатирические трехстишья, стилизованные под японские, я написал перед выборами. Все сплошь – о том, как плох Снегур. Ну, и коммунистам с фронтистами заодно досталось. Все тогда, или почти все, верили в Лучинского, хоть он оказался полным ничем.

Но это выяснилось позже. А тогда мы с энтузиазмом работали на победу Лучинского. Ему это наверняка нравилось, потому что – бесплатно. Говорят, собрал всех после победы и сказал – спасибо за поддержку. У многих лица скривились, как у дизентерийных больных в очереди в сортир. Стихи, кстати, были хорошими. Выходила целая полоса.

На день рождения мы с Чуриковым так и не попали, потому что надо было ехать в Страшенскую типографию за тиражом. На Сережином «Запорожце». Сидение рядом с водительским сняли, и я мог лежать. В типографии не было света, проваландались мы часа три. Привезли часть, выпили минералки – Чуриков за рулем, а я – из солидарности, и поехали обратно. Так – до ночи.

На следующий день был второй этап президентских выборов.

– Ну и дерьмо, дерьмо все, – сказал Раду Браду.

Мы сидели в кабинете, вот-вот должны были подойти остальные. Раду работал на Снегура, а мы – на Лучинского. Сейчас он вроде бы в Алжире. Раду, конечно. Когда стало ясно, что Снегур проигрывает, собрались и пошли, все – и «лучинскинисты» и «снегуристы» в кабинет. Выпивать.

– Вот увидишь, об этом многие еще пожалеют, – сказал Раду.

Он оказался прав. Ноне тогда, нет. Тогда мы победили, и маленький, чуть выше меня, Раду, сидит на стуле с тремя ножками, качается, отталкиваясь лопатками от стены, и постепенно впадает в отчаяние.

Черт. Я был очень молод и решил не отходить от Раду до утра, пока он не напьется и не уснет где-нибудь. Боялся, что он спонтанно покончит с собой. Так оно и вышло, конечно, за исключением самоубийства. Нов кабинете мне казалось, что Раду в отчаянии. Даже глаза полуприкрыл. А ему, наверное, просто хотелось спать.

Стали подходить люди. Гитара нашлась. Все были очень веселы, и даже Раду стал улыбаться.

В шесть утра мы со Старышем шли через парк на Штефана, как навстречу чуть ли не подбежал молодой парень. Я решил – простецкий. А он оказался начальником какого-то там парламентского департамента. Парламент-то возглавлял Лучинский…

В кабинете мы открыли коньяк – много коньяка, колбасы порезали хорошей, которую купили в парламентском же буфете. Мне почему-то показалось, что в помещении туман. На улице уже солнце светило. Коньяк нас догнал. Мы открыли окна – напротив президентский дворец, и выкрикивали что-то обидное. Для проигравшего. Первый раз в жизни показывал «фак» президентуре. Потом втянулся, вошло в привычку. Позвонил редактор.

– Шеф, мы победили! Победили мы, шеф!

Редактор что-то ответил, я не расслышал – у него радиотелефон, плохо работает. Я был уже совсем пьян. Редактор вдруг отчетливо попросил экспромтом сказать какое-нибудь трехстишье. Я придумал, выкрутился.

Потом вдруг мы снова оказались в парке, семь утра, что ли, и я ухожу почему-то наверх, а Старыш стоит и зовет – ты куда? Но останавливать не стал, за что его и люблю.

Приехал в общежитие, и уже когда заходил, подумал – зачем, меня же отсюда уже год как выгнали?

Потом забыл об этом. Очнулся в шестидесятой комнате, минут через пятнадцать. Там когда-то жили одногруппницы, потом их перевели в шестьдесят шестую, но я об этом не знал. Дверь в шестидесятой была открыта, вот и я ввалился. Лежал на кровати. Говорят, разделся. Потом жильцы зашли, одеждой прикрыли. Позор. Но у меня хорошая память – я все быстро забываю.