Павел Зальцман - Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения

Как в шкафу у Ходовецкого
Птичьи чучела стоят, —
У художника немецкого, —
Расположенные в ряд,
Так и нами на полтиннички, —
Многожадная душа, —
Собираются картиночки,
Так как больше ни гроша.

Ни одной слезиночки
Из усталых глаз —
Тусклые картиночки,
Списанный рассказ.
Ах, нету сил.
Всё износил.

Мы любим Беклина. Мы солидарны с тем,
Кто помнит запах листиков лимонных.
Они торчат из-за решеток стен,
На солнце розовых, в тени зеленых.

Нас манит в тень холодный вестибюль,
Цветные зайчики паркета.
В японском ящике коллекция тех пуль,
Которые когда-то, где-то…

Шипящий шланг, зеленая вода
И тонкие следочки на паркете.
Нам так хотелось бы туда,
Где женщины пока что дети.

Мы любим Беклина весной,
Когда от луж несет сосной,
Когда из встречных женских глаз…
Они для нас, они для нас.
А лучший утренний режим —
Мы вскакиваем и бежим.
И хоть один, и хоть один
Из светлых дней, из синих льдин
Нам открывает чудеса,
Срываясь с листьев, как роса,
Ползя, как белый снег на грудь.
Грызи зубами. Не забудь.

Я палец бы дал себе отрубить
за вас.
Я пальцы бы дал себе отрубить
не раз.
Пускай бы я, в кровь вашу мать,
ходил беспал,
Лишь бы я с вами <���спал>,
Лишь бы я с вами <���спал>.

Нету ласковых рук,
нет голубых дверей,
Мир состоит из мук,
мир наплодил зверей.
Дайте мне адресок,
дайте мне адресок —
А там хоть пулю в висок,
хоть пулю в висок!

Так среди тишины
в летний клубничный зной
Из-за цветущей стены
слышен собачий вой.
Вроде приличный вид —
лейка, песок, крокет,
А тронешь клеммку – убит,
и рядом забыт кастет.

Разве это скандал?
Это нежнейший вздох.
Выйди, кто ожидал.
Благослови нас Бог!

Мне адрес Бог послал,
Мне адрес на клочке —
Фонарь. Бассейная —
Газетном, в табачке,
Где ногти мокрые, —
Весенние дожди
Скребут из уголков, —
Под фонарем и жди,
Когда откроется стеклянный вестибюль,
10 И рыжая, чужая,
Блестя и пахня пудрой, —
А я, ее сажая,
Рванулся к сумочке
(Привычка), весь как ноль,
Как дырка бублика,
Как самый круглый.
И сумки нет. И нету никого.
А я уже в машине. Тут же
Она дрожит. Я тоже. Каково!
20 Ни рук, ни губ. Пока
Ни рук, а сжаться туже
И ждать, и ждать.
Какое счастье ждать,
Когда ты Бог.
Ты Бог, косая мать!
Да, божество.
Сегодня Рождество.
В таком минутном испытаньи воли
Есть страсть. Есть сладость. Сладость боли.
30 Она приехала. Я тоже вышел.
Она идет. И я стараюсь тише.
Мы вместе входим в дверь.
И мы одни.
Тут золото. Теперь!
Спокойно! Протяни!
Пожадничай, ни капли не теряй —
Ни серебра кофейного сервиза,
Ни материала штор, ни запаха духов.
Ничто, ничто из этих пустяков,
40 От ожидания до мелкого сюрприза,
Когда она почесывает зад!
Еще мгновение…
Не тронь ее! Назад!
Терпение!
Скорей! Она снимает чернобурку.
Помедленней! Зеркальный гардероб.
Какая выдержка…
Но тут меня относит в угол,
Усталость и туман.
50 А может, я напуган?
А может, пьян?
От исполнения, от счастья и от страха
Не упустить из рук.
И вот всего одна сорочка.
Испуг.
Но я уже привык,
И я обрел язык,
Язык из губ, язык из рук.
Такой язык, конечно, груб,
60 Но когда она, шлепая босыми ногами,
Гасила свет, —
Еще нет, нет… —
И голая, под сорочкой белая,
Ложилась в кровать, —
Так ложатся умирать, —
Я имел величие ждать,
Напряженный как прут,
Как пруд в грозу,
Как тишина без всплеска,
70 Грузило на леске,
Кнут на весу,
Дрожащий как ртуть,
Как капля на носу —
Высморкаться! Чихнуть!
Наконец, когда она заснула,
Я зажег свет,
Чтоб она, проснувшись, видела, что меня нет.
Сдернул с нее одеяло,
Так она и лежала.
80 Ну и всё. Благословенная ночь.
Точка.
Сперва она металась,
Она раскрыла глаза.
Под губами – это роса,
Усталость.
А потом я исчез.
Можно сойти с ума,
Ничего не понимая,
Одна, одна.
90 Но я ведь вернусь. До дна.

Интересен твой портрет,
Та, кому я интересен.
Нам бы двери запереть,
И чтоб тамбур был бы тесен.

В темноте перед окном,
Где за стеклами чернила,
Бросить в комнату огнем,
Чтоб обоих опалило.

Нет ни образов, ни слов,
Но еще осталась память,
Чтоб обоих унесло,
Чтобы всё вокруг испламить.

Отнять у той, которая чужая,
Кусок надежды,
Отнять всё то, что я так обожаю,
Ее отнять!

Старуха стукнула стаканом об фанеру:
«Дочурка, вот стакан».
Я тоже пил и, может быть, не в меру,
Курил. И пьян.

Дыханья, близости, прерывистого стука,
Внезапной кожи рук…
А то без них вокруг такая скука,
Такая тьма вокруг.

А те идут, холодные, как мясо.
Я дал ей двадцать пять
И удивлен: бумажки, касса…
Не стал считать.

Как хорошо быть убитым,
Спасибо добрым бандитам,
Которые черной ночкой
Кончают романы точкой.
Да-да, рванув из кармана,
Сажают точку романа.

– Да что у вас – туберкулез?
Чем плакать? Разве нету слёз?
– Да, нету, нету.

– Чем резать? Разве нет ножа,
На сердце руку положа?
– Да, нету, нету.

– Чем рвать? Зубами!
– Нет зубов.
– Чем бить? Руками!
– Для забав,
Не свойственных поэту,
У нас опять же нету прав,
Да, нету, нету.

Еще всё может измениться,
уж как-нибудь.
Так не спеши, мой друг, сердиться,
но не забудь
Про эти рыжие, которых
не знал, глаза,
Про эти слезы, вечно в спорах
про небеса.
Про всё, о чем невнятно бредил
неслышно, вслух,
Про мир, который был так вреден
тебе, мой друг.
Кулак, лежащий осторожно.
Благая весть
Про всё, что близко и возможно,
про всё, что есть.
Единственная плата – злато,
крылатый звук.
А сколько зла, а сколько зла-то,
мой бедный друг!
Восход, вознесшийся над пылью
пустых дорог,
И губы, тронутые солью,
и, может, Бог.
А впрочем, не спеша сердиться,
размякши вдруг,
Не надобно и торопиться,
мой верный друг.