Антонио Нобре - Мельник ностальгии (сборник)

Как души просмолённые упруги,
В работе загрубевшие мужской!
И я бы с гордостью пенькой натуги
Так душу конопатил день-деньской.

Ах, почему я не из этих мест?
За вас, когда изменчива фортуна,
Сеньор де Матозиньюш держит крест.

А если не ослабнет такелаж,
И после шторма в порт вернётся шхуна,
Заступнице – Марии – парус ваш!

Идёт июнь. Мне здесь невмоготу.
Небес туберкулёзных сон рассеяв,
Уеду в Сейшу, бросив духоту,
И шёпот тополей, и гул музеев.

Во всём уклад Аббата [48]предпочту,
В себе благие помыслы взлелеяв.
В глазах Аббата вижу доброту,
В его капеллах вижу я евреев [49].

Великий муж! весь мир его приход,
Храм, виноградник – нет иных реалий:
Он по законам Господа живёт.

Избегнув чудом суеты мирской,
Вы ничего, Сеньор, не потеряли,
Вдали от грязи обрели покой.

Здесь, в спальне, на столе, на дне стакана
Все предзнаменованья собрались.
Твои молитвы чую постоянно
С небес за сына… Мама! Не молись!

Довольно! Ты и так – живая рана,
Когда хулою оскорбляю высь,
Вновь терпишь муки родов, осиянна,
Чтоб все предначертания сбылись!

Зачем ты создала во мне поэта?
Зачем, Сеньора, жизнь ты мне дала
И молоком поила несравненным?

Уж лучше никогда не видеть света,
Чем так идти сквозь беды без числа,
По чуждым, по враждебным мне Вселенным.

Вот сосны выступают из тумана,
Семидесятилетние стволы.
За нами надзирают неустанно,
Как Пана чрезвычайные послы.

Под люстрою луны мерцая странно,
Далёко от хулы и похвалы,
Слагают ноты, строго и пространно,
Там, в вышине, где небо и орлы.

Как вытянулись, Талейраны гор!
Вам свойственно, судьбе наперекор,
Не гнуть спины ни перед кем на свете!

Ах, как сладка мечта моей душе,
Чтоб стать у Пана новым атташе,
В дипкорпусе, в зелёном кабинете!

Не замечали? В исступленьи страстном
На проводах, что вдоль пути висят,
Орут пичуги, утро ли, закат,
Иль свет луны в эфире, ей подвластном.

В придачу к политическим миазмам
По проводам, где птицы голосят,
Плывёт интриг любовных томный чад:
Министр отнюдь не чужд земным соблазнам.

Передаёт: «Мятеж вчера подавлен. —
– Убито… – Ранено… – В тюрьму отправлен…
– Целую! – Жду! Во вторник, не забудь!..»

Все новости для птиц остались втуне.
Горланят пуще прежнего, болтуньи.
Антонио! И ты таким же будь.

Друзья мои, уставшие нести
Свой крест – на неудачу осуждённых,
Нас много, для погибели рождённых,
На грани суицида мы почти.

Хочу я предложение внести:
Об Ордене почётном побеждённых!
Со света со всего собрать бы оных,
Чтоб стали все пропащие в чести.

Пусть общность доли сблизит, как магнит.
Чу! Колокол мистический звонит!
То монастырь раскрыл для нас объятья!

Нам сеять хлеб судьбой ещё дано,
Растить лозу, чей сок творит вино.
Тоску откинем прочь! Мы вместе, братья!

Я в океане. Лунный свет струится,
Но очертания родной земли
Во тьме пропали, штиль на море длится,
Шум португальских вод затих вдали.

Куда плывёшь? Вокруг чужие лица,
И радости себе ты не сули…
И только пар, что над водой клубится,
Внимает мне… О, сердце, не боли!

Ты. Лузитания [50], идёшь, родная,
Под парусом! Прощаюсь, уплывая
На судне Катринета [51]. Прочь, тревога!

Покой царит вокруг, и небо чище,
Моряк, на мачту лезь, скорей, дружище,
И «Франция» [52]кричи! О, ради Бога!

В каюте я, а, может, в колыбели?
И няня рядом села на скамью?
Укачивает так, что терпишь еле:
Шторм заменил кормилицу мою.

Корабль трепещет, тросы ослабели.
Сжимаю Библию в объятьях… Пью…
Твой дед, чьи руки в море задубели,
Сказал бы: ты позоришь всю семью!

Смелей! Ведь ты страдаешь, разве нет?
И ожидаешь в будущем страданья.
Зачем же этот смертный страх и бред?

За жизнь цепляться?! Оцени и взвесь:
Хоть мы не знаем, жалкие созданья,
Куда идём, всё ж там – милей, чем здесь.

Оливково-зелёный океан.
На этих водах думаю о доме,
Как засыпал я в сладостной истоме,
А утром запах молока – духмян…

А здесь холодный от воды туман,
Туман – и ничего, на мили, кроме…
И, может, завтра в водяном разломе
Исчезну, странный гость, никем не зван.

Вслед – ни молитвы близких, ничего…
Мой дом – там детство, я вернусь в него,
Сестра там шьёт, в саду поёт цикада.

Карлота старая, закрой окно,
Начни мне сказку, ту: «Давным-давно…»
Ах, не мешайте плакать мне, не надо…

Любимая, знай, суета во всём:
И в славе, и в роскошествах вельможи.
Коль буду над другими вознесён,
Подругам станешь сразу же дороже.

И милостыней душу не спасём:
Всё суета, гордыня, и, похоже,
Хоть и жестоко говорить о сём,
Но матери любовь – тщеславье тоже.

Удача не всегда добра, как ныне,
И буду гинуть я в морской пустыне
Без помощи, с бедой наедине.

Их – осмотрительность ко мне вернула,
Отворочусь от лести и посула —
И это ли не суета во мне?

А жизнь для всех – печальная юдоль:
Иллюзии, напрасные дерзанья…
Хоть много их, столь низко павших, сколь
Не видящих в грядущем наказанья.

Да, вынести любую можно боль…
Твой дар? твой сын? бесплодны притязанья.
И даже это выдержать изволь:
Умерших наших скорбные терзанья.

Затупит время боли остриё,
Отпев невесту, схоронив её
Во флёрдоранже, сломанным левкоем.

Но боль души – крадётся по пятам…
Спасенье от неё – за смертью, там,
В монастыре: зовётся он покоем.