Сергей Бобров - Сборник: стихи и письма

Я различаю: Тютчева пыланье

Волнуется в полуденном лесу;

Воздушных струй живое колыханье

Томит и манит. Дай – я унесу.

Омоюсь им. И встану в дальней сини,

Как призрак чистой пропасти небес –

Прозрачный пыл зияющей пустыни,

Который появился – и исчез,

Как радуги стыдливая громада,

Обмана вспыхнувшее торжество! –

За ним клубится серой розой ада

Угрюмых туч взлохмаченное дно...

Вот он каков, огонь воспоминанья.

Покойся, Тютчев, в пылкой вышине,

Как бы ее блаженное рыданье

Раздавшись в пламенной голубизне.

Окт. 1937

Уютный корень был могуч,

Утес сосны так крут,

Он, хвоей скользкою колюч,

Усаживал... вот тут;

Он в переливчатой тиши,

Застывши, как волна,

Опаловые огоньки

Перебирал едва –

И в лунный сонный светопад

Роняя сердце нас –

Он лился, пел, и плыл, и гас –

И тих – и нем – и рад!...

Поникла в синих кружевах

Серебряная сонь,

Блаженствуя в ночных слезах –

Томительный огонь –

И вдруг... пронизывает мел

Неверной темнотой

Ты разорвала тишину

Стремительной чертой

Затрепетала – понеслась –

Вот новый круг крутой! –

И в сердце яростно впилась,

И в тьму ушла со мной:

Вся от неистовства дрожа –

Цвет одиноких нег –

Летучей мыши скользкий бег

Через узор лучей –

Туманно-лунной бледноты,

Обманчиво-глухой –

Почти приманчивой (как ты)

Обманывающей, словно ты! –

Жестокой и чужой (как ты) –

Чертовски-нежной и глухой,

Задумчивой и злой.

1949

В. К.

Давай сойдем с ума! – ты будешь речкой,

А я – глухим столетним бором... Нет,

Давай я буду облачком закатным,

Зеленовато-розовым, а ты

Затеплишься вечернею звездою,

Пронзая чистый и лазурный сон

Свой <���так!> стрелою пристально-чудесной.

И ночь войдет. Огромная – как мир!

И с ней исчезну я. А ты, блистая,

Пойдешь по своду чудному ее

Среди подруг бесчисленно-далеких,

Едва лия таинственную нежность

И сладостную сеть воспоминаний.

Иль, может быть, я буду трелью дальней

Пастушьего рожка, в тиши, под вечер –

А ты... овечкой. Оторвешься, глянешь

Туда, где вечер мчит мои лады –

Простые, неискусные, живые,

Как очи материнской простоты,

Участливой и счастливой заботы.

Ресницы опустились. Тишина

В сиянии забывчивой улыбки –

Как будто знала, помнила, ждала.

И дождалась – и так легко вздохнула,

Так улыбнулась, словно это сон,

А не любовь живая и простая.

Идем, мой друг! как ясен темный свод,

Сияющий блаженством и покоем,

Узором звезд, великой тишиной,

Лампадами возлюбленного мира...

А мы здесь просто дети, мы – пылинки,

Мелькающие в легкой чистоте

Его великих дум... мы арабески,

Как легкий миг, как шутка, как улыбка.

Ты, милый друг, останешься в душе,

Как этот тихий миг, когда перо

С небрежной нежностью наносит здесь

Твой образ сладостный, твой милый вздох,

Твой легкий шаг и тихое касанье.

Опояшет ночь город мертвый,

Розовый потухнет закат,

Ветра всклокоченная морда

Сунется в рукав.

(Тень оглашается злобой пугливой,

В грязный шарф подбородок уйдет,

Как расставленными крепко ногами

Свистнет жилистая пятерня).

По полям, перекусывая стыки,

Рассвистываясь под семафор,

Понесется великой походкой

Быстрокрикий дымящий вор.

(И рука на лету поймает

Позабытое с детства «дышу» -

Громада сквозь ночь прошагает

Вскинув в плечи находку свою).

Он уносит легонькое тело,

Любовь его, страсть и страх,

Сердце, которое пело

В нежных моих губах.

Вся земля наделена рогами,

Чуть великолепней всех систем,

Кроткий утонченник свиснет в зиму

Гулко садится пушкой гранат.

Твердо крякая, темь разболтавши,

Непередаваемый коктайль <���так>;

Ореол кружевного веера земли –

Ниже падаль, дрожь, визг

И – не жаль.

Серая голова – глаза недоразуменьем

Живы. Спрашивается – почему?

Ответ упрощает землю и папаху –

Не о чем уж спросить.

Сшибок неба горек и плэнэрен,

Ляжки бутафорят галифэ,

Черный бинокль, доносится владельцу:

«Скука и смерть».

Он уносит в вечер города

Губ дрожанье:

Присевшую сосну, папахи ком.

Вот и этот каменный осколок

Скифа степного зорь, сокола и ковыля,

Горько бросает любезное время.

Под его рукой штурвал дрожал.

Он, ополчившись, каждое слово

Мечником диким сторожил.

Он, опростивший распри и боли

До нежной и ленивой ручья молвы,

Вечный меткий охотник за солнцем,

Зверю верный и тайный друг.

Он, обладающий, богатея одиноко,

Неисчислимой коллекцией миров –

Падает в какие-то черные тени

И погибает в развалинах их.

Как осудить его шаг циклопа,

Руку ласкающую каменное копье,

Мамонта, скучливо глядевшего

Вдаль, через головы нам.

На дороге гиппопотама

Совершенство из совершенств,

Львиный след слепо метит землю,

Предвкушая грозных блаженств.

Ветер антилоп бега, витые

Рога, в ужасе лежа на спине,

Тяжкий храп, пена ноздрей, рот

Вскрыт и частый крик копыт –

И:

Башен неподвижный ночью сарказм,

Карфагенской ночи развалина та,

На которой цепью роет вздох

Неповторимое лицо.

Жгуч дышит воздух круга ландшафт,

Умирай – глубине невольных волн,

Остановишься, едва мольба,

И на темя ложится тяжела

Матери великая рука.

Письма, предлагаемые вниманию читателя, по многим обстоятельствам необычны. Главное противоречие коренится в несоответствии формы и сущности их коммуникативной структуры: принято считать, что переписка — прежде всего — диалог, а в нашем случае отсутствуют даже формальные признаки диалогичности — адресант практически не предполагает какого-либо ответа. С этим связана и жанровая трансформация — эпистолярий начинает включать в себя элементы дневника, обращенного не только к формальному адресату, но и к себе. Поэтому поиск необходимой формулировки, подчас занимающий не одну страницу, оказывается важнее соблюдения эпистолярных канонов.

Автор публикуемых писем — Сергей Павлович Бобров (1889-1971) — не слишком хорошо известен современному читателю. Из осколков его разнообразного творчества — поэтического, прозаического, критического, живописного, научного, помеченного разнообразными псевдонимами {1} 1 Данная тема представляет вполне самостоятельный интерес, далеко вы ходящий за рамки нашей заметки: укажем, что список, представленный И.Ф.Масановым (И.Ф.Масанов. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. М., 1960. Т. 4, с. 71), даже с учетом позднейших дополнений (см.: Ю.М.Гельперин. Бобров Сергей Павлович. — В кн.: Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. T. I. А-Г, с. 294), покрывает не более половины использовавшихся Бобровым псевдонимов. , трудно составить цельный образ — слишком уж велик разброс тем и мнений. То немногое, что написано о Боброве, представляет его деятельность прежде всего в качестве редактора основанных им издательств — недолговечной «Лирики» (1913) и боевитой «Центрифуги» (1914-1922) {2} 2 При этом даже в лучших статьях (к коим, несомненно, относится «История "Центрифуги"» Л.С.Флейшмана: Л.С.Флейшман. Статьи о Пастернаке. , 1977, с. 63-101) различим отчетливый «пастернаковский» уклон, не способствующий объективности: написанное же о «Лирике», несмотря на ряд интересных наблюдений, зачастую лишено историко-литературной основательности (см., напр.: С.Я.Казакова. Творческая история объединения «Центрифуга» (за метки о ранних поэтических взаимосвязях Б.Пастернака, Н.Асеева и С. Боброва). — Russian Literature (1990), v. XXVII, p. 459-482). . Предшествующий период неизменно оказывается вне поля зрения. Но именно он отражен в публикуемых письмах и требует от нас нескольких поясняющих штрихов.