Сергей Бобров - Сборник: стихи и письма

Удар. – Отбит. И череп треснул.

Он гибнет, гибнет милый мой.

Хоть этот поединок честный

Не был похож на смертный бой.

Лежит – и рот открыл бедняга, -

Поэт! влюбленный! стань, иди!

Но нет, очей клокочет брага

И кости взломаны руки.

Над трупиком присев, вздыхаю:

Тогда он отряхнулся, встал

И мне сказал: - А я не знаю,

- Я, кажется, не опоздал,

- И я не хуже вас могу ведь

Жить, развлекаться и писать,

И лет, сказать примерно, девять

Я знал, как жить и как страдать.

Я не нашелся, что ответить,

Действительно, когда он прав:

И этот год утонет в Лете,

Как тот девятый костоправ.

1918

Ах, если б праздник неземной потребы,

Как пастырь, что благословляет хлебы,

И пестрых будней игры осенил.

Исполнена молитва Коневского;

Потреба ровная родной земле –

Созвездьем тянется в надзвездной мгле,

В туманности вращения живого.

И возвращение сие - так странно ново –

Иль мы живем с улыбкой на стебле?

Или на старом родины челе

Живописуется другое слово!

Но пестрых буден благостна игра,

Воскликновениям пришла пора:

И пастырь сребролукий для потребы

Нам с явною улыбкой говорит,

Благословив метафорные хлебы:

- Лирическое действо предстоит.

1913

Б. Л. Пастернаку

На столе колокольчики и жасмины,

Тютчев и химера с Notre Dame,

Да, но в душе годины, как льдины,

И льдины, как разломанный храм.

Ты войдешь в комнату. – Да, все то же:

Море потолка и ящерица-день;

Жизни пустынное ложе

Трепет и тень.

Принимай же холодную ласку эту –

Васильков и жасмина;

Тебе, поэту,

Одна, все горюет година.

1913

Благоухай, земли денница,

Остров пальм и белоногих зверей!

Не ассирийских херувимов

Каменнодушная чреда, -

Нет, эти голубые лица

Воздвигли звонкие города,

Поднимая на плечах неуловимых

Стебли египетских степей.

Человеческий мир! Не ты ль затерян, -

Вспомни тех заветный завет:

Одной старинною пылью верен

Дней твоих слабый свет.

Ты – лики демонов жалкие разрушишь,

Утвердив сказаний пентаграмму;

Перед блеском непомерклым твоей души

Падет их армада.

1913

Е. Г. Лундбергу

День мутными растрескивается речами,

Грозной чернью обветренных слов.

Несутся их толпы за толпами,

Собирая свой темный улов.

В сетях их пресветлые рыбы,

Чешуей они – блестками блекнут:

На руках их – раны, изгибы,

Глаза – горькие слезы исторгнут.

Невозможно их бег прекрасный

Живой рукой остановить, -

А яростные вои, рыданья

Бросают они по пути.

Кто сбирает их – королевич,

Ему не плакать ни о чем;

Он ложится на свое ложе

И повторяет их беглый гул.

С ним одним говором бессмертным

Говорит живое небытие.

По щекам его тихо стертым

Скатывается слеза его.

1913

В. М<���ониной>

Чуть затоны зари замрут и повянут,

Прохрипит товарный,

Потускнеет золотой перстенек

В отчизне янтарной.

Лучше бы не надо!.. в дали непостижимой

Затеплился полувоздушный

Древний облик, лукавое небо,

Непонятный и непослушный.

Но зовет он, прямой и строгий,

Как египетские изваянья,

Как обнять мне милое тело,

Как запомнить его очертанья.

Древний рог, матовый камень,

Боюсь и не дождусь, он растает:

Подарить его другу на память –

Смотрите, не потеряйте.

Июнь Сенеж 1920

Он мчался беззаботный, качая мягкий дым,

Походкой неисчетной по рельсам голубым.

И ветер, накаленный о плечи рычагов,

Носился упоенный и масла и цветов.

И мелкий, пылкий, жарки, несносный и сквозной

Песок вметался в яркий вагонный душный зной.

В прохладную клеенку проход свой завернув,

Впивался в эту жженку вагонный пышный пуф.

Но гладил желтый ворс ты и с ветром вел ты торг,

Ты, кушающий версты и полдень и восторг.

Ты мчался беззаботный, высокий великан

Походкой неисчетной в полдневный океан.

Март 1920

Уста кровавы и пламень суровый

Ударится в колокол птица

И мертвая упадет,

И ей отвечает важный,

Отдаленный, глубокий звук.

Не так ли в это сердце,

Вспыхивавшее при огне

Далеких пожаров и криков

И выстрелов ночных,

Теплый, в воздухе со свистом

Стрижом игравший взгляд

Ударяет неистовой

Ласке таинственно рад.

И вот он лежит, как птичка,

В моих жадных руках,

Как месяц, обходит кругом

И тонет в моих глазах,

Над ним загорается важная

И темная мысль моя,

Ему отвечает нежная

Жалобная свирель стиха.

Март 1920

Будто жизнь сама....

Выходишь. Тотчас за стенкой,

Над спиной черепичных крыш,

Поднимается линия моря

И синий мира шалаш.

Кипарис завивается в ветре,

Холод сквозь солнечную речь,

Острые крылья кустарник

В воздух замерший мечет.

Издали видишь: катится,

Вот он громовый: бы-ббах!

Ему откликаются травы,

Повисшие на камнях.

Тепло в лабиринте тропок,

Горы закрыли север.

Синей дорогой, топкой

На Босфор улетает ветер.

Дек. 1921

Борису Лапину

Я учился природе у грабов бульвара,

Удивляя минутным взглядом ровный

И беспечный трамвая крик,

Я рассказывал глыбе льда и камню,

Мрачно хватавшему пальчики струй,

Как в родном городе ночью,

Приопуская радиатор, сердитый,

Бегает и вскрикивает авто.

И внимательный глаз преданно тонет

В маленький мир у корня бульварных тополей,

Его тонкие травинки, серой земли клочок,

Лист прошлогодний и пыль на корню,

Вскинутая давешним дождем –

Все незаметно, незабвенно уводит

К воркующим дубков Кавказа шалашам.

Да и ты, черномазый охотник пространства,

Несущий вперед пыльное золото лучей,

Убегаешь какой-то природе мира,

Вскинутой сюда через туманы веков.

Брожу между вами, перебирая мыслях <���так!>,

Непонятную симфонию памяти,

У которой влагой дальней –

Рассвета цветы.

Не скажу, что видел этих водах <���так!>,

Ясную, отчетливую тишину,

Даже сам не смею прикасаться

Этому благодатному огню.

1922

Данте! это имя только раз, но как ясно,

Вышедший от огненных городов,

В киновари и злате апостольских заставок,

В дымной умолитвенности витро <���так>.

Чистых вод гармонические очи:

О, Флоренция! этот горький крик

Падает в канцоны, как рубины

Потухающего площади костра.