Вадим Пугач - Антропный принцип

От дурацкого символизма, от длиннот его и дремот
Я ушел на Великий Отечественный Второй мировой ремонт.

Пусть Георгий вставляет ящеру – это подвиг, но не война.
Я воюю по-настоящему – так, что ленточка не видна.

Две недели свои отмыкав, с безразличием к новостям
Сводный корпус из двух таджиков дезертирует по частям.

Они оставляют оружие, бомж-пакет и сухарь ржаной
И дрель, еще не пристрелянную, бросают на нас с женой.

Бригадир распускает бригаду, срывает с плеча погон;
Я кричу еще что-то гаду и его матерю вдогон.

Сгущается мгла осенняя, сочится в блиндаж вода,
Мы царапаем донесения, но оборваны провода.

Ни бинта, ни пластыря, ни Псалтири, я – рыдаю или ору?
Это я воюю в своей квартире или гибну в Мясном Бору?

В таком окруженье, родная, – нет слов «потом», «впереди»,
Но когда все закончится – там, где была моя библиотека, пирамидку сооруди.

Так липу пчела облетает,
Так плющ водосток оплетает,
Так берег пловец обретает.
Так пчелы, плющи и пловцы,
Исполнены смысла и влаги,
Достигшие цели,
Тоскуют, как шерсть без овцы,
Как персть в пересохшем овраге,
Как, верно, держащийся еле
Кумач на рейхстаге.
Почтенный старик наконец обретает покой,
Теперь старика наконец оплетает покой,
Душа старика из конца в конец облетает покой.
Старик перед смертью стихи написал,
Я вижу, как он это делал,
Я вижу, как он над столом нависал,
Жене замечания делал.
Я вижу, как он утомился и лег,
Дыханием тяжек и хрипл.
И кто-то его не в футляр, а в кулек,
Чтоб не было мусора, ссыпал.
И вот мы полюбим теперь старика
Державина и Пастернака,
И тень старика поглощает река
И что-то нам плещет из мрака.
Наверно, он там уже влагу словил,
А нас не заметил, не благословил,
Какое несчастье, однако.

Поклонник истины горячий,
Теперь я понял: в мире дел
Все получается иначе,
И все не то, чего хотел.

И я всегда из-за боязни
Испачкать замысел в хлеву
Себе отказывал в соблазне
Его увидеть наяву.

И с этим страхом, что поделать,
Себя к странице приколов,
В сердцах расшвыриваю мелочь
Уже не замыслов, а слов.

Пока продажа и покупка
Еще не полюбились мне,
Необходимостью поступка
Припертый накрепко к стене,

Природа, окунаясь в транс твой,
В существованье, в чехарду,
Всей пятерней проткну пространство
И пальцем в небо попаду.

Весна, мой друг. Я полюбил на вдохе
Задерживать дыхание свое,
И лужа, точно зеркало эпохи,
Достойно отражает бытие.
Она его парирует, как выпад,
Прокалывает, будто бы мешок,
И, посмотрев в нее, я вижу выпот —
Рошенный мир в грязи его кишок.
Весь мир – свинья, когда, валяясь в луже,
Отбыть, отпеть, отплакать, отрожать
Стремится он. Как пешеход досужий,
Я запретил бы лужам отражать.
Я запретил бы множить это эхо,
Единому не нужно двойников.
Не нужно? Но зачем же в лужу грехо —
Падение? Как видно, свет таков,
Что невозможно быть без отраженья,
Что все мы отражаемся вокруг:
Весна – в грязи, и Афродита – в пене,
Мой друг – во мне, и я – в тебе, мой друг.

Воспринимая данное как вывих,
Весне предпочитая листобой,
Наверно, от любовников счастливых
Мы чем-то отличаемся с тобой.

Не обоюдной мстительностью жертв,
Ни даже нарочитостью забав.
Мы счастливы, как пара интровертов,
Веселого застолья избежав.

И если я когда-нибудь да треснусь
Тяжелой до избытка головой,
Всегдашняя моя тяжеловесность
Окажется, возможно, роковой.

Ну а пока в неловкой мелодраме
Тарелки бьют, попискивает альт,
Мы смотрим, как под нашими шагами,
Колеблясь, прогибается асфальт.

Мне звонит мой рехнувшийся друг,
Он боится на улицу выйти,
Он замкнулся в безвыходный круг
Отработанных лиц и событий.

Раз в полгода я трубку сниму,
Чтоб узнать этот голос петуший,
Я шучу, применяясь к нему,
Я пляшу, точно рыба на суше.

Кто ж виновен, что вышел прокол,
Что пожар возникает на гумнах?
Все сходили с ума, а сошел
Почему-то из самых разумных.

Вот и стану я бога молить
Сквозь беседы удушливый выхлоп,
Чтоб хоть эта пунктирная нить
Не заглохла б и речь не затихла б.

Наш долгий разговор из рытвин и колдобин
Становится пути загробному подобен.
И скромный огонек над кухонной плитой
Иных огней и плит напоминает облик,
И вот, вторгаясь в текст по праву запятой,
Зловеще на стену отбрасывает проблик.

Наш долгий разговор с ухаба на ухаб
Становится как путь. Не дальше от греха б,
А в омут головой и прямиком по центру.
Но темен запредел, и в лабиринте фраз
Напрасно я ладонь о камень этих стен тру:
Невиданный тупик подстерегает нас.

Наш долгий разговор о подлом и о горнем
С макушки заводя, заканчиваем корнем,
В хтоническую грязь, как пальцы в пластилин,
Погрузимся. Ага. Мы не отсюда родом —
Нам нужен вождь не вождь, не то что властелин,
Скорее проводник по этим переходам.

Скорее, проводник! И вот уже возник
Какой-то полувождь и полупроводник,
И нас почти тошнит от этакого полу-.
Но мы уже бежим, с одышкой, вперехлест,
И тусклый полусвет от фонаря по полу
Высвечивает вдруг его собачий хвост.

В зубах фонарь несет, как дымовую шашку,
И жирной ляжкой бьет свою другую ляжку,
Но в вязкой полутьме не видно, что за зверь.
Чьи ляжки? Что за хвост? Не Кербера, так черта,
Но мы спешим за ним, и наконец на дверь
Наткнулись. Да, она. И надпись полустерта.

«… жду навсегда», – гласит. Кого? Ужели нас?
Сим изречением вельми ужален аз,
Да, грешный, смертный, да, но не теперь, не здесь же!
Но бас проводника ползет по бороде:
– Не время, так, должно, какой-то шут заезжий
Начало стер, а там как раз «Оставь наде…»

Оставим же ее, как оставляли всюду
Таланта и судьбы разбитую посуду.
Что эта надпись нам? Не русский, не латынь,
Неведомый язык, который всем понятен.
Распахиваем дверь – а там звезда Полынь
И трупный блеск ее невыносимых пятен.