Константин Бальмонт - Том 3. Стихотворения

А кровь? А кровь? Она течет повсюду.
И это есть разлитие Зари?
Душа, терзаясь, хочет верить чуду.
Но нежных слов сейчас не говори.

Я чувствую жестокую обиду.
Я слышу вопль голодных матерей.
И как же я в свое блаженство вниду,
Когда есть боль вкруг радости моей?

Все ж ведаю, что радость неизбежна.
Но от лучей да поделюсь огнем.
Склоняюсь к темным. Горько мне и нежно,
О, боль души! Замолкнем и уснем.

Голодали. Погорели.
В бледном теле крови нет.
Завертелись мы в метели,
В вое взвихренных примет,

Мы остывшие блуждали
Вдоль замерзших деревень.
Видишь вьюгу в снежной дали?
Это наш посмертный день.

Голодая, мы заснули,
Был напрасен крик: «Горим»
Дым и пламень, в диком гуле,
Пеплом кончились седым.

Голодать ли? Погореть ли?
Лучше ль? Хуже ль? Все равно.
Из чего ни свей ты петли,
Жалким гибнуть суждено.

Отгорела гарь недуга.
Пламень гибнущих пожрал.
Вот, нам вольно. Вьюга! Вьюга!
Пляшет снежно стар и мал.

Час и твой придет последний.
Дай богатый. Сыпь хоть медь.
Не откупишься обедней.
Нужно будет умереть.

Снежная равнина без предела,
По краям все лес, и лес, и лес.
Почему так стынет это тело?
Отчего напрасно ждешь чудес?

Черные и серые деревни.
Зябкое, голодное лицо.
Отчего тот голод, страшный, древний?
Кто сковал железное кольцо?

Белая равнина без предела.
Льнет метель, снежинками шурша.
Отчего так сердце онемело?
Как же в плен попала ты, душа?

У дел мой начертил гиероглифы мысли,
Такой узорчатой, что целый мир в ней слил.
Россию вижу я. Туманы там нависли.
И тени мстительно там бродят вкруг могил.

Но странно-радостно мне в горечи сердечной.
Я мыслью – в золотом: Там, в юности моей.
Как я страдал тогда. Был в пытке бесконечной.
Я Смерть к себе призвал, и вел беседу с ней.

Но Смерть сказала мне, что жить еще мне нужно,
Что в испытаниях – высокий путь сердец.
И светел я с тех пор. Мечта моя жемчужна.
Я знаю – Ночь долга, но Зори вьют венец.

Каждый день, по утрам, по опушке лесной,
Я один прохожу, лишь поля предо мной.

Каждый день, ввечеру, близ плакучих берез,
Я в душе проношу закипания слез.

Неоглядная ширь. Непостижная тишь.
Я горел. Я пришел. Почему ж ты молчишь?

Ты моя, не моя. Ты родимая мать.
Но с тобой не могу я медлительно ждать.

Но с тобой не могу быть в бесславных боях,
Потому что в крылах есть могучий размах.

Все твои сыновья это братья мои.
Все! И вор, и злодей! Всех кажи! Не таи!

Но, родимая мать, как палач палачу,
Буду брату в борьбе! Палача – не хочу!

И убить не хочу. Но и быть не хочу
Там, где вольно нельзя быть дневному лучу.

Я крылатый твой сын, я певучий певец,
Я восторгом обжег много быстрых сердец.

Ну и вот наконец… Вижу долю мою…
Я один средь полей… И как нищий стою…

Помоги же мне, мать! О, родимая мать!
Научи же меня, с кем войну воевать.

А не хочешь войны, – а довольна собой, –
Отпусти же меня на простор голубой.

Для каждого есть возжеланье быть в тихом покое.
Для каждого змеем ползущим приходит черед.
Уж скоро я буду светиться как Солнце Ночное,
Как Месяц багряный, когда он на убыль идет.

Уж скоро туманы сплетут мне седые покровы,
И стебли согбенно холодную примут росу.
За лесом заснувшим скликаются зоркие совы,
Над темной трясиной я факел полночный несу.

Те же дряхлые деревни,
Серый пахарь, тощий конь.
Этот сон уныло-древний
Легким говором не тронь.

Лучше спой здесь заклинанье
Или молви заговор,
Чтоб окончилось стенанье,
Чтоб смягчился давний спор.

Эта тяжба человека
С неуступчивой землей,
Где рабочий, как калека,
Мает силу день-деньской.

Год из года здесь невзгода,
И беда из века в век.
Здесь жестокая природа,
Здесь обижен человек.

Этим людям злое снится,
Разум их затянут мхом,
Спит – и разве озарится
Ночью красным петухом.

Луг, золотой от весенних цветов.
  Томные зовы печальной кукушки.
Скорую смерть повстречать ты готов?
  Трижды «Ку-ку» пронеслось по опушке.
Три мне еще обещает весны
  Эта кудесница гулкого леса.
Полно. Не нужно. Я видел все сны.
  Пусть поскорее сгустится завеса.

По углам шуршат кикиморы в дому,
По лесам глядят шишимары во тьму.
В тех – опара невзошедшая густа,
Эти – белые, туманнее холста.

Клеть встревожена, чудит там домовой,
Уж доложено: Мол, будешь сам не свой.
Не уважили, нехватка овсеца,
И попляшет ваш коняга без конца.

Челку знатно закручу ему винтом,
И над гривой пошучу, и над хвостом.
Утром глянете, и как беде помочь,
Лошадь в мыле, точно ездила всю ночь.

В поле выйдешь, так бы вот и не глядел.
Словно на смех. И надел как не надел.
На околице два беса подрались,
Две гадюки подколодные сплелись.
А придет еще от лешего тоска,
Хватишь водки на четыре пятака.
Ну, шишиморы, пойду теперь в избу.
Ну, кикиморы, в избе как есть в гробу.

Эти белые березы
   Хороши.
      Хороши.
Где ж мой милый? В сердце слезы
   Утиши.
      Поспеши.
Или больше он не хочет?
   И алмаз
      Мой погас?
Вот кукушка мне пророчит
   Близкий час.
      Смертный час.
Или нет мне поцелуя?
   Милый мой!
      Милый мой!
Если из лесу пойду я, –
   Не домой.
      Не домой.
Быть с тобою, или в землю.
   Там, в сырой,
      Пламень скрой.
Там в могиле, тайну скрою,
   Милый мой!
      Милый мой!

В водокрути, в водоверти,
Пляшут ведьмы, скачут черти.
  Расступись-ка, водокруть,
  Дай в тебя мне заглянуть.

Я среди людей бывала,
Знаю разных лиц немало.
  Истомилась там, смотря,
  Что ж мне медлить в мире зря.

Вот, я здесь еще девица,
Но иные вижу лица.
  Покрутитесь предо мной,
  Буду Дьяволу женой.