Константин Бальмонт - Том 3. Стихотворения

Шишимора раскосая
Смеется, развалясь.
Пришла сюда, мол, с плёса я.
Любиться? В добрый час!
«Шишимора истомная
И с рыбьим я хвостом.
Мой полог – ночка темная,
Где лягу, там и дом.
Шишимора – охочая,
Раскинуть ноги – сласть.
Являюсь в темной ночи я,
Чтоб в ночи и пропасть».
Шишимора – раскосая:
Прими-ка, мол, жену.
«Полюбимся, а с плёса я
В последний раз плесну».
Шишимору – с развалочкой
Уважил сам шуяк,
Зовет любезной галочкой,
Вертит ей так и сяк.
Шишимора шушукает:
«А где моя душа?»
Шуяк ее баюкает,
Шуяк, шульгач, левша.

Я – бежать, – нет силушки,
  И некуда идти.
Все кругом могилушки,
  Стебель на пути.
Желтый шильник, стрелица,
  Совиная стрела.
Вкруг нея – метелица,
  Ведьмовская мгла.
«Совки, совки, совушки,
  Кого теперь клевать?
Дьявольския вдовушки
  Лягут на кровать.
Расцветает стрелица.
  Мой милый, поспешай.
Целый мир – безделица,
  Лишь со мною – рай.
Совки, совки, совушки,
  Сюда, сюда, сюда!
Кровь жарка у вдовушки,
  Слезы же – вода!»

Я бежал, простоволосый,
А в лесу был гик за мной: –
То с шишимарой раскосой
Хохотал шуяк шальной.
Шерсть какая-то летела,
Шелушилася кора.
Где шагнешь, повсюду – тело,
Где ни стань, в земле – дыра.
Ветер веял, щупал щеки,
Паутинил волоса,
В уши мне шептал намеки,
В далях зыбилась роса.
Я бежал до смутных склонов,
До высокого холма.
Добегу, – но в гуле звонов
Ночь препятствует сама.
Вот уж, вот уж склоны встали,
Вот уж, вот окончен лес, –
Снова холм – в далекой дали,
Цепкий лес – как строй завес.
Упадаю. Слышны вскрики,
Клекот хищницы: «Шабаш!
Закрутитесь, павилики!
Вейся, вьюн! Теперь он наш!»

И лежу.
И гляжу.
Что я вижу, что я знаю, никому не расскажу.
Знает лес и тишина,
Знают звезды и Луна,
Знаю – я, кого здесь Рыбарь ввел, играя, в мережу.

Из норы,
Из-под горы,
Зверь какой-то выметается.
Глянет в небо, – и сюда
С неба вниз летит звезда,
Кто-то в мире здесь рождается.

В мире бродит волк всегда.

Где-то шепчутся старухи,
с голодухи повитухи.

Зверь сейчас же до норы
Шорк с горы,
Вспыхнет порохом.
Сухолистьем прошмыгнул,
По вершинам шепчет гул,
Шатким шорохом.

Я кикимора похвальный,
Не шатун, шишига злой.
Пробегу я, ночью, спальной,
Прошмыгну к стене стрелой,
И сижу в углу печальный, –
Что ж мне дали лик такой?

Ведь шишига – соглядатай,
Он нечистый, сатана,
Он в пыли дорог оратай,
Вспашет прахи, грусть одна,
Скажет бесу: «Бес, сосватай», –
Скок бесовская жена,

Свадьбу чортову играет,
Подожжет чужой овин,
Задирает, навирает,
Точно важный господин,
Подойди к нему, облает,
Я же смирный, да один.

Вот туг угол, вот тут печка,
Я сижу, и я пряду.
С малым ликом человечка,
Не таю во лбу звезду.
Полюбил кого, – осечка,
И страдаю я, и жду.

Захотел я раз пройтиться,
Вышел ночью, прямо в лес.
И пришлось же насладиться,
Не забуду тех чудес.
Уж теперь, когда не спится,
Прямо – к курам, под навес.

Только в лес я, – ухнул филин,
Рухнул камень, бухнул вниз.
На болоте дьявол силен,
Все чертяки собрались.
Я дрожу, учтив, умилен, –
Что уж тут! Зашел – держись!

Круглоглазый бес на кручу
Сел и хлопает хвостом.
Прошипел: «А вот те взбучу!»
По воде пошел содом.
Рад, навозную я кучу
Увидал: в нее – как в дом.

Поднялось в болоте вдвое,
Всех чертей спустила глыбь.
С ними бухало ночное,
Остроглазый ворог, выпь,
Водный бык, шипенье злое, –
И пошла в деревьях зыбь.

Буря, сбившись, бушевала,
В уши с хохотом свистя.
Воет, ноет, все ей мало,
Вдруг провизгнет, как дитя,
Крикнет кошкой: «Дайте сала!»
Дунет в хворост, шелестя.

А совсем тут рядом с кучей,
Где я спрятался, как в дом,
Малый чертик, червь ползучий,
Мне подмигивал глазком
И, хлеща крапивой жгучей,
Тренькал тонким голоском.

Если выпь, – бугай, – вопила
И гудела, словно медь,
Выпь и буря, это – сила,
Впору им взломать и клеть,
А чтоб малое страшило
Сечь меня, – не мог стерпеть!

Я схватил чертенка-злюку,
Он в ладонь мне зуб вонзил.
Буду помнить я науку,
Прочь с прогулки, что есть сил.
И сосу за печкой руку,
Грустный, сам себе немил.

От сидячей этой жизни
Стал я толст, и стал я бел.
Я непризнанный в отчизне,
Оттого что я несмел.
Саван я пряду на тризне,
Я запечный холстодел.

Два глазастые уродца
Из прогорклого болотца,
  Укрепившись в силе,
  К Фее приходили.

И один был Лягушонок,
Еле-еле из пеленок,
  Квакалка-квакушка,
  В будущем лягушка.

А другой – Упырь глазастый,
Персвертыш головастый,
  Кровосос упорный,
  И со шкуркой черной.

Перевертыш, перекидыш,
Он в болотце был подкидыш:
  Согрешил с Ягою
  Бес порой ночною.

Лягушонок же зеленый,
Презиравший все законы,
  Прыгал через мостик,
  Задирая хвостик.

Два глазастые уродца
Из-под кочки, из болотца,
  Искупавшись в иле,
  К Фее приходили.

«Ты», сказали, «иностранка,
Сладкозвонка и обманка,
  Мы же нутряные,
  Водные, земные».

Стали оба, руки в боки.
«Ты», твердят, «без подоплёки.
  Пазуха-то есть ли?
  Все сидеть бы в кресле».

Не понравился вопросик.
Фея вздернула свой носик,
  Призывает свиту,
  Упырю быть биту.

Впрочем, нет. Дерутся волки,
Или глупые две телки,
  Фея же воздушна,
  И великодушна.

Фея пчелкам приказала,
Показали только жало, –
  И Упырь от страха
  Прыг в бадью с размаха.

Лягушонок – мух глотатель,
Пчел он тоже не искатель,
  И, как пойман в краже,
  «Квак», и прыг туда же.

Два глазастые уродца
Пали вниз на дно колодца,
  И скорбят речисто: –
  «Очень уж тут чисто».

Фея ж пчелкам усмехнулась,
На качалке покачнулась,
  И с Шмелем, дворецким,
  В путь, к князьям Немецким.

Жили мышь с воробьем ровно тридцать лет.
Никакие их ссоры не ссорили.
Да вот в маковом зернышке путного нет,
Из-за зернышка оба повздорили.
Всякий, что ни найдет, все с другим пополам,
Да нашел воробей это зернышко,
«Что вдвоем, – он сказал, – тут делить будет нам!»
И склевал он один это зернышко.
«Ну, – сказала тогда черноглазая мышь,
Сероспинная мышь, серохвостая, –
Если так, воробей, ты со мной угоришь,
И с тобой расплачусь очень просто я».
«Писк! – тут пискнула мышь. – Писк!» – пропела она.
И зверье набежало зубастое.
«Писк! – пропел воробей. – Писк! Война так война!»
Войско птиц прилетело глазастое.
Воевалась война ровно тридцать лет
Из-за макова зернышка черного, –
Пусть и мало оно, извиненья в том нет
Для того преступленья позорного.
Тридцать лет отошло, и сказало зверье:
«Источили напрасно здесь зубы мы».
Перемирье пришло. «Что мое, то твое».
Так решили. «Не будем же грубыми!» –
Воробью протянула безгневная мышь
Свою правую ручку в смирении.
Клюнул он поцелуй. И глядишь-поглядишь,
Так вот людям бы жить в единении!