Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Я кликнул в поле. Глухое поле
Перекликалось со мной на воле.
А в выси мчались, своей долиной,
Полет гусиный и журавлиный.

Там кто-то сильный, ударя в бубны,
Раскинул свисты и голос трубный.
И кто-то светлый раздвинул тучи,
Чтоб треугольник принять летучий,

Кричали птицы к своим пустыням,
Прощаясь с летом, серея в синем.
А я остался в осенней доле,
На сжатом, смятом, бесплодном поле.

Мне хочется расцветов полусонных,
При перебеге косвенных зарниц.
Мне хочется свиданья звуков звонных,
Идущих от невидимых звонниц.

Чтоб звук души, идя в тиши к другому,
Был светом-пересветом хрусталей.
Чтоб в сердце забаюкал я истому,
Заслыша бег-напев коростелей.

Чтоб в памяти, в сверкающем затоне,
В подводных далях шли навстречу сны,
Чтоб в голубых куреньях благовоний
Всходила мысль до лунной вышины.

В белом ландыше венчальном светловольный аромат.
Первовесть, зачарованье, в душу ластящийся лад.

Хмельный сказ в нем влился древле с зачинаньем и концом.
Сердце взятое невесты, в белом платье, под венцом.

Скрипки тонкие запевы, всполох ветра в ветках ив,
От истомы до истомы глубью льющийся отлив.

В ждущей чаше свет медвяный, нежно-бледно-золотой.
Перезвон благословенья, льется благовест густой.

Благовонье глубже, гуще – дух фиалки, тайна в ней
Преломившихся, ушедших, задремавших в грезе, дней.

Страстной схимницы томленье. Глубже-глубже прячет вздох.
Инокиня пред иконой. Ладан сердца видит Бог.

Три терема были у нас златоверхие,
В одном расцвечается Солнце багряное,
В другом зазеркалился Месяц серебряный,
По третьему зерна из звезд.
Где легкия санки с полозьями звонкими?
Куда с колокольчиком скрылись бубенчики?
До этого царства дорога обрывная,
И гулкий обрушился мост.

Один только путь сохранен необманчивый,
Смотреть по-орлиному в Солнце багряное,
Смотреть по-русалочьи в Месяц серебряный,
Молиться к звезде в вышине.
Тогда оживляются берег и озеро,
Все гулкое Море цветет синецветами,
И ты, златовенчан, проходишь три терема,
В обрызганном сказками сне.

Храню я три терема, те златоверхие,
Вот гость на крыльце, с огневыми зеницами,
В руках его бубен, как Месяц восполненный,
Вкруг бубна – из звезд бубенцы.
Велит мне брататься с цветами и птицами,
Венчаться велит полевым колокольчиком,
Надречных набрать златоцветных бубенчиков
И бросить во все их концы.

Вещательно-веская сила есть в числах,
В них много для нас говорящих примет.
Так в мощных клыках мастодонта обвислых
Тревожно читаем мы тысячи лет.

Тринадцать – то лунная месяцев смена,
Двенадцать – юнейший – есть солнечный счет.
Все числа нам повесть и волны и пена,
По числам вся жизнь круговая течет.

И как бы не знали велений скрижали
И Море и Звезды и Солнце с Луной, –
Когда семицветно лучи заиграли,
Пред тем как возникнуть – Державой одной?

И как бы не знала Верховная Чаша
Всех капель кипящих – в ней – силы живой?
В псалме числовом их – симфония наша,
В их взрывах – нам буря, магнит вихревой.

Не все в письменах мы прочтем достоверно,
Не только здесь блески, – и смутная темь.
Мне светит, в своем начертаньи размерно,
На Северном небе горящее семь.

Издревле свирель семикратно напевна,
Звучит в ней – с созвездий пришедший к нам звон.
И то, что неделя в веках семидневна,
Не прихоть – целительно-верный закон.

Чтоб дух не обуглился в зодческом зное,
Шесть творческих взмахов – и отдых, седьмой.
Об этом гласит нам созвездье родное
Всего лучезарнее – белой зимой.

Пять чувств – хоровод. У поэта шестое
Есть творчество памяти в видящем сне.
Седьмое же в царство ведет золотое,
К цветку голубому в творимой стране.

Бывают минуты, – я вижу все звенья,
Я помню все путы несчетных темниц.
И как я разбил их стезей воплощенья
И новой дороги до новых станиц.

От часа додневья, от лика медузы,
В себя восприявшей лазоревый крест,
Я ведал восторги и сбрасывал узы,
Я принял все жертвы столетий и мест.

И разве я не был змеей семиглавой,
Как воды горели и воздух был рдян?
Я мыслю об этой поре величавой,
Когда мне приливный гудит Океан.

И разве не стал я малиновкой серой,
Явившей, что сердце ея из огня?
Цепь ликов прошел я – и полною мерой
И поступью тигра – и ступью коня.

Откуда бы взял я всю редкостность клада
Несчитанной страсти ко всем существам?
Все было мне нужно. И вот еще надо
Иной камнеломни, чтоб выстроить храм.

Когда упадают дремотно ресницы
И я в многозоркую ночь ухожу.
Поют и поют голубыя мне птицы,
Что новую нужно пробить мне межу.

Сребролунный горит подоконник,
Говорит хрусталями окно.
Благовонный качается донник,
Сновидение манит на дно.

Хороши удлиненный кисти,
Голубыми качает один.
А другой, легковейно-душистей,
Как кропило дремотных куртин.

Новолуннею полночью сонной
Их кадильницы знают свой срок.
С их пахучим дыханьем созвонный,
Шевелит их кусты ветерок.

Доглядеть бы всю тайну их взгляда,
Додышать бы цветочную кровь,
Досказать бы созвездьям – что надо,
Чтоб приснилось желанное вновь.

Додремать все томленье разлуки,
Чтобы любящий вновь был любим,
И дождаться, чтоб милыя руки
Дотянулись объятьем своим.

Потянул ветерок по деревьям,
Переметны шуршанья в ветвях,
К оснеженным безвестным кочевьям
Заскользил я в проворных санях.

Парусами – вздуваются тучи,
Как ладьи – сгроможденья снегов.
И лучи упадают, певучи,
На зубчатыя кровли домов.

От семи легконогих оленей
Под Луной поднимается пар.
Я доехал. Раскрытый сени.
Вот он, звон наливаемых чар.

«Заждались», говорят. «Не впервые.
Никогда не торопишься к нам».
И поют мне глаза голубые,
Что конец здесь тоске и ветрам.

Мы пируем в высоком чертоге,
Наливаем мы Солнце в хрусталь.
А Луна, закрепись на пороге,
Серебрит океанскую даль.