Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Бомжам с полуистёртой кожей
я, вместо Бога, на халяву,
воздвигну белый храм, похожий
на инвалидную коляску.
В нём прихожане нехорошие,
одни убогие и воры.
Их белоснежные колёса
станут колёсами обзора.
Шиповники бубенчиковые
сквозь ноты литургии лезли.
Я попрошу Гребенщикова
петь популярнее. Как Пресли.
И может, Бог хромую лярву
возьмёт к себе в свои пределы
из инвалидного футляра,
как балерину – «Рафаэлло».
А сам Господь в морях манивших
шёл с посохом, как будто посуху,
и храм стригущею машинкой
шёл, оставляя в рясах просеку.
В этой просеке паривший
стал ангелом не Элвис Пресли,
а Брэдбери, как папа римский,
катящий в инвалидном кресле.

Русская немощь
мчится к коллапсу.
Русская немочка
катит коляску.

Лузгаем семечки.
Как ты устала,
русская немочка
из Казахстана.

Вся эта хевря
оплачена в евро –
эти убожества сентиментальные –
прачки, уборщики,
подметальщицы.

Марик из Марфино,
Принц из Стамбула,
русская мафия
немцев обула.
Ваши луддиты – все голубые.
Наши бандиты женщин любили.
Как на Владимирском
лесоповале
водкой блондиночку запивали!..
На фотографии лик её страшен,
русская мафия, мафия рашн.

Послала всех на фиг
из тёплых кальсон
русская мафия
с человечным лицом.

Узкие валютные воткните
запонки,
русской революции
берегитесь, западники.

Научные товарищи, налить
по рюмке!
Научим разговаривать
всех по-русски.

Десятиклассницы
на Пикадилли…
«Класс! Мы в школе
вас проходили».

Годы проходят, лучшие годы,
лучшие кодлы нашей свободы.

Ах, наша юность! Ах, Голден Палас!
Что-то аукнулось, что-то осталось.
Ах, Голден Парус, ах, Голден Палас!
Как нетопырь оттопыренный палец.

Золото Голден, молодо Голден,
кто не угоден, значит, не Голден.
Годен не Голден, годен? –
не Голден.
Мы в Новый год
просыпаемся в полдень.

Пусть продолжается
праздник Господень.
Сильных – на подиум!
Ты ж не бездарный певец
подворотен,
ты – всенароденен,
как греческий ордер.
Хватит.
Лежи, неприлично свободен,
как к голой попе
привинченный орден.

Мы были самыми крайними
и в молодости, и в старости.
Светились разными гранями.
Это осталось в статусе.

Цигарки самосадные…
Мечтавши о «Тойоте»,
мы были самые-самые –
и это в нас остаётся.

Мы божьи эксперименты.
Сам Бог – занят.
У него саммит.
Пусть наши бабы-легенды
расскажут про нашу самость.

Красит, извините, мрак,
давши стольких суперстаров,
сам звезда в зените – Марк
Анатольевич Захаров.

Друг – нужней, чем контрамарка,
жизнь – зависит от кармана,
но в Евангелии от Марка –
его карма, карма, карма.

Любо, братцы, любо!
Люди главного хотят –
с Чайкой выпить бы
чайку бы,
отмечая 60!

Мир устал от «черезвычаек»!
Стало мало честных чаек.
Без утайки сдвинем чарки
за успех полёта Чайки!

В Николаеве есть святые,
оснащенные Божьей чакрой.
Николаевскую Россию
пойму снова через Чайку!

Я брожу в твоей рубашке,
из меня растут цветы.
Отовсюду улыбаешься
недосказанная Ты.

Мы пьяные после дожора.
Уложена лунной плитой,
бежит вдоль забора дорожка,
проложенная Тобой.

Роса, как китайские ложки,
цветы нагибает, светясь.
Останутся ножки да рожки
от тех, кто гуляет сейчас.
Неведомый автор дорожки,
ты думала ли о нас?

Уж выскользнет осторожно,
как зеркальце для бритья,
бежит вдоль забора дорожка
бытия и небытия.

Умер Вегин. Теперь – Ткаченко.
Эх, тачанка моя ростовчанка!
Кукурузина без початка.
Смертью брошена мне перчатка.
Жизнь – роскошная опечатка.

Нынче комплекс Эдипа
других пострашней.
Мы живём посреди
параллельных людей.
Параллельные судьи
сидят в париках,
параллельные судьбы
сминают в руках.
Параллельный Вертинскому
идиот
в непроветренном диске
чего-то поёт.
Параллельные банды
жгут машины, дымясь.
Параллельные бабы
ложатся под нас.

Скажу про парашют,
неизвестный досель,
явился к нам шуточный
параселинг.
Как привязанный
крепкой нитью
кусок мяса вытаскивают
хитроумные пацаны
из пасти собаки,
проглотившей его, –
так тащит парашют привязанного
пленника.
Надоел затасканный партикуляр.
Жизнь поэта – это
перпендикуляр.

США Ткаченко, Шуринда, Сашка –
в море брошенный вверх тормашками,
ты хватаешь звезду, что плавала,
и рычишь, как собака Павлова…

Ну зачем ты ночами снишься?
Надоела новая ниша?
Что мастыришь руками прогнившими?
И зачем тебе греческий профиль?
Как невинна слеза чеченки?
Над Москвою плывёшь зачем-то?
Зачем свою жизнь ты прожил?
Зачем мы живём, Ткаченко?

Это было беспрецедентно –
он явился ко мне студентом.
Караим. Футболист. Защитник.
Симферопольских смут зачинщик.
«Мне плевать на ваши исканья!
Я же не монумент из камня!»
Но стихи его излучали
караимскую карму печали.

Скоро стал он моим дружбаном.
Прилипал ко мне листом банным.
Сколько девок кадрили мы в Ялте!
В век безденежья жили ярко.
Сколько утречком мы протопали
к твоей матери в Симферополе!
Мы искали дорогу к храму.
Все дороги ведут непрямо.
Нету храма. Одни химеры.
Караимская карма веры.

Коренастый, почти квадратный,
ненавидел подплечики ватные.
Когда в галстуке – был мужланист,
но в халате хорош, поганец!
Гений секса, он постепенно
стал генсеком русского ПЕНа,
эпицентром культурной пены,
вместе с Битовым, президентом,
отсудил нам апартаменты –
нынче это непредставимо.

Есть в маразме своя харизма.
Веры разные – разные ризы.
Не заимствовать – вы обещали! –
караимскую карму печали.
Жизнь без кармы – банк без бухгалтера,
салат без перца или без краба.
Зубоскальная, без ласкания,
жизнь – Кармен иль Грета Гарбо.