Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Нет правды на земле, но правды нет и выше.

Все – папарацци. Я осознавал,
как слышен дождь, идущий через крышу,
всеобщей смерти праздничный хорал.

Диагноз: плексит.
Господь простит.

Лангетка –
вроде голландского ландскнехта.

Боль крутящая, круглосуточная.
Это не шуточки…
Боль адская!
Блядская акция.
В небе молнии порез.
Соль щепоткой, побожись.
Жизнь – высокая болезнь.
Жизнь есть боль, и боль есть жизнь.

Не думаю, что ты бессмертна,
но вдруг вернёшься
в «Арбат Престиж»?
Или в очереди на Башмета
рассеянно у соседа
ты спросишь:
«Парень, что свиристишь?»

Ты никогда не слыхала голос,
но узнаешь его из тыщ.

В твоём сознании раскололось:
вдвоём со мною засвиристишь.

Пустая абстрактнейшая свирельщина
станет реальнее, чем Верещагин.
Единственная в мире Женщина,
заверещаю.

Чуир, чуир, щурленец,
глаукомель!

Стрелять в нас глупо, хоть и целебно.
Зараза движется на Восток.
И имя, похожее на «Бессребренников»,
несётся кометно чёрным хвостом.

Люблю я птичью абракадабру:
пускай она непонятна всем.
Я верую в Активатор Охабрино (!)
из звёздной фабрики «Гамма-7».

В нашем общем рейсе чартерном
ты чарку Вечности хватанёшь,
и окликнет птичью чакру
очарованный Алконост.

Арифметика архимедленна –
скоростной нас возьмёт канун.
Я вернусь спиралью Архимедовой:
ворона или Гамаюн?

Не угадывая последствие,
распрямится моя душа,
как пересаженное сердце
мотоциклиста и алкаша.

Всё запрещается? Заверещается.
Идут циничные времена.
Кому химичится? В Политехнический.
Слава Богу, что без меня.
Политехнический, полухохмический
прокрикнет новые имена.

Поэты щурятся из перемен:
«Что есть устрица? Это пельмень?»
Другой констатирует сердечный спазм:
«Могут ли мужчины имитировать оргазм?»
И миронически новой командой –
Политехнический Чулпан Хаматовой.

Всё завершается?
ЗАВЕРЕЩАЕТСЯ!

И дебаркадерно, неблагодарно,
непрекращаемо горячо
пробьётся в птичьей абракадабре
неутоляемое «ещё!»

Ещё продлите! Пускай – «хрущобы».
Жизнь – пошло крашенное яйцо!
Хотя б минуту ещё. Ещё бы –

ЕЩЁ!

Для мотоцикла есть передняя
и лунный полосатый сад.
Последняя, фотоциклетная
поэма, – с чем тебя едят?
Бессмертие – вопрос инстинкта.
И потому, как снегопад,
мои бесчисленные снимки
за мной по воздуху летят.
Вот я. Я с мамой. Я с собакой.
Со мной какой-то господин.
Разлука яблоком запахла.
Один среди моих картин.
С тобою вместе – я один.
Но жить бывает неохота.
Но и способствовать нельзя.
Что кто-то жаждет твоих фото,
чтобы выкалывать глаза.
Кто это с вами?
Сняты с кем-то?
По роже видно – ловелас.
Помилуйте! Да это ж Кеннеди!
Моя поэма – началась!

Два Кеннедя были плейбои и личности,
а третий отрёкся от их героичности.
Два Кеннедя были герои и бабники,
а третьему, Тедди, примера
брать не с кого.
Он просто любил протестантские
батники,
писал предисловье к стихам Вознесенского.

Поэты являют грацию.
Poets give us grace.
Горации, рации, Тагор. Рацио.
Газманов. Рацио.
Поэты не папарацци –
в этом есть прогресс.
Когда я читаю его предисловие,
выпущенное в издательстве «Дабл Дэй»,
я проникаюсь к нему любовью
и чувством общности меж людей.
В поэте есть чувство родины,
как в Америке – капитал.
Там гроздья чёрной смородины
поблескивают, как металл.
Следом шло предисловие Одена,
которое он не читал.

– Позорник и трус, –
говорит ему мафия,
портретами братьев убитых помахивая.

– Прозорливы вы, –
говорит ему женщина,
не склонная к пораженщине.

Он не был трусом. Элементарно.
Я Джона не видел.
Роберта знал.
В шкафах были трупы,
хранились тайно.
В Америку Роберт меня позвал.

Когда меня пинали ногами
Хрущёв с его «авторитетами»,
от Роберта к ним пришла телеграмма
о туре с университетами.

Как сделал он всё это грандиозно,
обиделись пиджаки.
И руки вздымали вверх стадионы,
как ножки запрокинутые жуки.

Жил я как все. Стишки корябал
на сквозняках твоих, Нью-Йорк.
Нью-Йорк поставил мне характер:
умей выныривать, нырок.

И попадая куром в ощип,
я изнутри познал процесс
создания героев обществ
и проституток из принцесс.

С Жаклин как раз не было сложности.
Гипнотизировал прищур.
Похожая на энэлошницу
с перерасчётом на гламур,
она была мне как заложница
лямуров и иных фигур.

Гламур сейчас есть символ пошлого.
Признаюсь, я люблю гламур.
Он точно женщина без прошлого,
одетая в блестящий сюр.

Жизнь на неё потом наложится.
Монахиня или наложница –
единство противоположностей,
как говорил мне Генри Мур.

Она, как биржевой меняла,
меняла фишки на сантим
и в результате наполняла
стихи сиянием своим.

Кто был я им?
Опальный тимуровец,
я был заклинен тогда на Жаклин.
И что говорила мне женщина, жмурясь,
казалось, я понимал один.

Однажды её на каком-то сборище
спросил я, чтоб показаться умней:
– Как вам наш Хрущёв?
– Хрущёв – чудовище.
Мы сразу же подружились с ней.

Она прошептала:
– Он нас не лапал.
Просто сердился, что водку не пью,
и грязной своею царской лапой
подкладывал мясо в тарелку мою.

Мне это всё показалось странным:
– Зачем этот шепот, и здесь?
– Ведь вы же русский, а я иностранка.
Печально, что опыт есть.

Она мне писала потом в Россию.
Это было как стриптиз.
И что-то знала и просила:
«Остерегайтесь хищных птиц.

В имениях русского эстергади,
в чистоте дедовских криниц
вас попрошу я: остерегайтесь
хищных птиц. Остерегайтесь.

Как вольные самцы и самочки,
на ваших саммитах в отеле “Ритц”
вы не теряйте русской самости.
Остерегайтесь хищных птиц».

Пускай ваш хаос не расхищен –
не станьте тварями, творцы!
Не забывайте правды хижин,
переселяясь во дворцы.

А у младшего волосы, точно сучья,
венчали думающий лоб
и шею, мощную, барсучью,
которую за жизнь нагрёб.