Григорий Стернин - Песни нашего двора

Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,

Если даже последний закат догорит.

Журавли улетели - скоро будут метели,

Только я с перебитым крылом позабыт.

* * *

Мы познакомились на клубной вечериночке.

Картина шла у нас тогда "Багдадский вор".

Глазенки карие и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей пылающий костер.

Не знал тогда, что ты с ворами связана,

Не знал тогда: красиво любишь жить.

Но все тогда, что нами было сказано,

Умела в злую шутку обратить.

Я не заметил, как зажегся страстию.

Я не заметил, как увяз в грязи.

Прошло полгода - с воровскою мастию

Вперед я двинулся по новому пути.

Я воровал и жил красиво, весело,

По ресторанам широко гулял.

Но вот однажды на "малине" вечером

Мне про тебя все кореш рассказал.

Нет, не меня любила ты, продажная.

Нет, не со мной в мечтах своих была.

Мне отдавалась целиком ты ночью каждою,

А днем за деньги с фраером жила.

Я взял наган, надел реглан красивый.

Вошел, тихонько двери отомкнув.

Наган увидела ты - и твой взор тоскливый

Меня как будто под руку толкнул.

Не помню, как бежал и как я падал,

Не помню, где и с кем я водку пил.

А помню только, как я горько плакал

И наше танго бесконечно заводил.

Мы познакомились на клубной вечериночке.

Картина шла у нас тогда "Багдадский вор".

Глазенки карие и желтые ботиночки

Зажгли в душе моей пылающий костер.

* * *

Я родился на Волге, в семье батрака.

От семьи той следа не осталось.

Мать безумно любила меня, чудака,

Но судьба мне ни к черту досталась.

Был в ту пору совсем я хозяин плохой,

Не хотел ни пахать, ни портняжить,

А с веселой братвой, по прозванью блатной,

Приучился по свету бродяжить.

Помню я, как встречались мы в первые дни,

Я с ворами сходился несмело.

Но однажды меня пригласили они

На одно разудалое дело.

Помню, ночь, темнота, можно выколоть глаз.

Но ведь риск - он для вора обычай.

Поработали мы - обернулись за час

И, как волки, вернулись с добычей.

А потом загуляла, запела братва.

Только слышно баян да гитару.

Как весной зелена молодая трава!

Полюбил я красивую шмару.

Ну и девка была - глаз нельзя оторвать!

Точно в сказке ночная фиалка.

За один только взгляд рад полжизни отдать,

А за ласки - и жизни не жалко.

Одевал, раздевал и ходил, как шальной,

Деньги тратил направо, налево.

Но забрали меня темной ночкой одной

За одно развеселое дело.

Заклинаю вас, судьи, и вас, прокурор:

Не судите сплеча подсудимых.

Час, быть может, пробьет - будет стыд и позор,

И вас тоже возьмут у любимых.

Я родился на Волге, в семье батрака.

От семьи той следа не осталось.

Мать безумно любила меня, чудака,

Но судьба мне ни к черту досталась.

Я ГРУЗИН-АРМЯНИН

Я грузин-армянин без копейки денег.

Я не ем, я не пью, потому что беден.

Я придумал один штук, как мне стать богатым,

Я поеду в Вашингтон, где гуляют дамы.

Вот идет одна мадам вон с того пригорка,

Я как опытный грузин начал с разговорка:

"Вы красивы, вай-вай-вай, можно в вас влюбляться,

Мы поедем на трамвай - будем прокататься".

Я ее обнимал, целовал немножко.

Из кармана вынимал золотая брошка.

И она пошла домой бледна, как сметана,

Только ветер раздувал два пустых кармана.

ЧУБЧИК

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

Разве можно чубчик не любить?!

Раньше девки чубчик так любили

И теперь не могут позабыть.

Бывало, шапку наденешь на затылок,

Пойдешь гулять, гулять по вечеру...

Из-под шапки чубчик так и вьется,

Так и вьется, бьется на ветру.

Сам не знаю, как это случилось,

С двух бутылок здесь не разберешь.

Из-за бабы, лживой и лукавой,

В бок всадил товарищу я нож.

Пролетит зима, настанет лето,

В садах деревья пышно расцветут.

А меня, да бедного мальчишку,

Ох, в Сибирь на каторгу сошлют.

Но я Сибири, Сибири не страшуся:

Сибирь ведь тоже - русская земля!

Так вейся ж, вейся, чубчик кучерявый,

Эх, развевайся, чубчик, у меня!

* * *

Помню ночку темную, глухую

На чужом скалистом берегу.

По тебе, свобода, я тоскую

И надежду в сердце берегу.

Помню годы, полные тревоги,

Свет прожекторов ночной порой.

Помню эти пыльные дороги,

По которым нас водил конвой.

На которых день и ночь звучали

Частые тяжелые шаги.

Разве ты забыл, как нас встречали

Лагерей тревожные свистки?!

В лагерях мечтают о свободе.

Не дано там права говорить.

Там винтовки часовых на взводе

Могут вам свободу заменить.

Срок пройдет, пройдут года упрямо.

Все забудут наши имена.

И никто не вспомнит, только мама

Скажет, что у сына седина.

Может, сын еще к тебе вернется.

Мать-старушка выйдет на перрон.

Скажет: "Здравствуй, сын", - и отшатнется,

Подавив в груди невольный стон.

Скоро вы увидите, как летом

На полях цветочки расцветут.

Разве вы не знаете об этом,

Что цветы свободных только ждут?

* * *

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Огни притона заманчиво мерцают.

И трубы джаза так жалобно поют.

Там за столом мужчины совесть пропивают,

А дамы пивом заливают свою грудь.

И там в углу сидел один угрюмый

В костюме сером и кожаном пальто.

Он молод был, но жизнь его разбита.

В притон заброшен был своею он судьбой.

Малютка рос, и мать его кормила,

Сама не съест, а все для сына берегла.

С рукой протянутой на паперти стояла,

Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.

Вот сын возрос, с ворами повстречался.

Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,

И жизнь повел в притонах и шалманах,

И позабыл он про свою старуху мать.

А мать больная лежит на порванном диване.

Болит у матери надорванная грудь.

Она лежит в нетопленном подвале,

Не в силах руку за копейкой протянуть.

Вот скрип дверей - и двери отворились.

Вошел в костюме и кожаном пальто,

Стал на порог, сказал лишь: "Здравствуй, мама!"

И больше вымолвить не смог он ничего.

А мать на локте немного приподнялась,

Глаза опухшие на сына подняла:

"Ты, сын, пришел проведать свою маму,

Так оставайся же со мною навсегда".

"Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,

Ведь мы судьбою навек разлучены:

Я - вор-убийца, чужой обрызган кровью,

Я - атаман среди разбойничьей семьи".

И он ушел, по-прежнему угрюмый,

Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.

А мать больная навсегда осталась

В своем подвале одиноко умирать.

И вот однажды из темного подвала

В гробу сосновом мать на кладбище несли,

А ее сына с шайкою бандитов

За преступления к расстрелу повели.