Алексей Дьячков - Игра воды. Книга стихов

Чтоб вел бугор беседу с трактористами,
А я – осей разбивку на виду
У всех… В траве по шнурке вешки выставив,
Легко представить тлен и суету.

Суглинок пахнет погребом с компотами,
И барбариской светится бадья
С песком. И речь апостола работает,
Нас по домам, как малых, разводя.

Намок дивный город, закрашенный суриком.
А дождь продолжает бессмысленно лить.
Мензурку, мазурку и прочую музыку
Мазурик пытается в нем различить.

Под ржавым навесом автобусной станции
Зажав хачапури горячий еще,
Бомж слышит то гаммы, то мамы нотацию,
То лязг от вращения в личинке ключом.

Подумаешь дождь! – Он под крышей не прячется.
В дорогу вот-вот тьма пойдет поливать.
Он долго терпел, но теперь уж расплачется,
И будет кому-нибудь не наплевать.

По луже промчится, как катер по скатерти,
Икарус с гармошкой с салоном пустым,
Пахнув, как старинный прибор выжигательный,
Дымком ароматным, садовым, густым.

Осень. Вся красота в незаметном изъяне.
В перелеске листвою играют лучи.
Растолкали с утра и мешок с меня сняли,
Вероятно весь выкуп сполна получив.

Оглядевшись, я вижу – почтенные люди
Распивают медлительно жбанчик вина.
Фаршированный карп на нефритовом блюде,
Ароматно дымясь, ожидает меня.

Слышен цинь семиструнный. И сладкое пенье.
Звук умиротворенный, божественный труд.
Танцовщицы в сапожках из кожи оленьей
То склонятся как ивы, то тихо плывут.

Осень. В роще листву растрясся, как обноски,
Растворяются влажные духи дерев.
И давно суетой не пугают даоса
Ветви кленов и ясеней, оледенев.

Гусь, отбившись от стаи, застыл над сторожкой,
И еще не спустившись, прервал свой полет.
Золотистая глина прилипла к подошве
И от дома уйти далеко не дает.

Облака по лекалам нарезала осень
И, как мать, не пускает меня за порог.
И поэты безмолвно стоят на морозе,
И гудит, как упавшее яблоко, гонг.

Мост разведен. И небосвод разверст.
И облако – над лошадью святого.
Заляпал купол бликами матрос,
Закат на репродукции потрогав.

Толпа воров снует в толпе раззяв.
Чернеет лес на Ладоге и Охте,
Как будто кто-то, рукавичку сняв,
По инею потер корявым ногтем.

У школы пес в снегу и гам детей.
С фотокружка бредет домой отличник.
Завален горизонт в округе всей.
Тень не видна, и длинный план статичен.

Мешая ехать, охать, просто жить,
Ложится свет и вызывает жалость
К себе. Чтоб век спустя разворошить
Что тихим детством в памяти слежалось.

Новогодняя коробка – снег, игрушка, голубок.
Типографская иконка, разукрашенный лубок.
Царь тупой, как пробка, с шашкой. Пышный ус скрывает рот.
Всей семьей убьют, не жалко. Паровоз летит вперед!

Ветер, ветер, звон посуды. Зал, из мебели дрова.
Балалайка, гусли, смута. Бунт, кровавый карнавал.
За окном салют с нагана. В тюли инея окно.
Стопка, с выходом цыгано-чка. Не жалко никого.

Страшный праздник в доме нашем. Ходит с флагами район.
Что мы все, как дети, пляшем? И читаем, и поем.
Спины гнем, ломаем шапки. Жмемся, слезы льем ручьем.
Всей толпой убьют, не жалко. Нас наделают еще.

Мало надо нам заботы. Неба хватит за глаза.
Хлеб без карточек, шесть соток, кол, на привязи коза.
Угол с топчаном-лежанкой. Двор и стол для домино.
Дом, пустырь, тупик с пожаркой. Про разведчиков кино.

Звезды в небе из граната. Из гранита крест на край.
Нам для счастья мало надо. Нам всю правду подавай.
Только правды нету дома, сбилась с твердого пути.
Ни сермяжной, ни кондовой, ни исконной не найти.

И Петр, и Яков, и Иван,
И мать в разводах слез,
Все слышали как, – Талифа
Куми! – он произнес.

И лишь, как праведник-гордец,
В углу, склонив чело,
Сидел задумчивый отец,
Не слыша ничего.

Как будто через не могу
Он тратил свои дни,
Ни в море, ни на берегу
Не находя любви.

Ни в синагоге, где служил,
Ни в очаге ночном,
Ни в ком не видел он души,
Творения ни в чем.

Никто не мог ему помочь,
Никто найти слова.
Одна его спасала дочь…
И вот она мертва.

Склоняет солнце тень одну —
Согбенного меня.
И ходят люди по двору
И что-то говорят.

И распрямившись, встав с колен,
Глядит голов поверх —
Как девочка бежит ко мне —
В накидке человек.

Я вижу, как сложились дни
В мгновение одно,
И слезы радости свои,
И детские – ее.

Пусть ночь шевелится, как хочет,
Как борщ, ворочается лес,
И заполняет многоточьем
Поэт свой лист тетрадный весь.

Над пустотой мерцают фрески,
Вбит гвоздь воздушный в синий клен.
Узор зеленой занавески
Не сквозняком одушевлен.

Крючки из прописи слились, и
Лес до художника дошел.
Зачем хранить сухие листья
В энциклопедии большой?

Зачем хранить в саду проталины,
И ветром вздутое белье?
Чтоб верить Марфе из Вифании,
Рассказу страшному ее.

Кружит снег над фарфоровой фабрикой,
Над катком, исказившим дома,
Над стеной, измалеванной валиком,
Там, где «Ельцин вор!» надпись была.

В этот час не смеется, не плачется,
Перед сном замирает страна,
И к поэту язык возвращается,
И, как гости, приходят слова.

На качелях, как пьяница, скрючившись,
Он под нос себе что-то поет,
Как соседка от случая к случаю
Полотенцем сожителя бьет.

Теплотрасса, забытая с осени,
Влажным боком над ямой парит.
Что тут скажешь? Не знаю я, Господи…
Ничего. Не могу говорить.

Понарошку Бог, на самом деле…
Боже, как Монро на укулеле,
Наиграй мелодию двора,
Чтобы я с тоскою иждивенца
Легкие слова из снов, из детства
К музыке печальной подобрал.

Я спою дворовый шлягер крошке,
Как варились макароны-рожки,
Как качался, не болея, зуб,
Жгла как все каникулы простуда,
Громыхал на кухне дед посудой,
И ветвился елкою абсурд.

На балконе пил холодный воздух
Бледной ксерокопией подростка,
На диване кутался в халат. —
Мне вещал копченый телеящик,
Как Кащей лакает борщ горячий. —
Классика, высокопарность, МХАТ.