Светлана Менделева - Даль становится другой

Тот самый дом, где за окном трамвай звенит тоскливо,
и через слякоть по двору тропа ведёт к метро, —
там пианино хриплый звук родит мотив счастливый,
и проживает домовой, похожий на Пьеро.

Там быт советский правит бал, и не бывает пусто,
из эбонита телефон и в трещинах паркет…
Там нас согреют ночь с искрой и пироги с капустой,
и рюмок праздничный отряд, покинувший буфет.

Тот самый дом, где суета имеет форму сердца,
где под стеклянной мишурой родится Новый Год…
Там тешит душу звук трубы и горький запах детства.
И переезд в любой уют его не отберёт.

Но вальсом медленным звучит, смягчающим длинноты,
шуршащий голос золотой сгребаемой листвы…
И в доме том, где за окном трамвай звенит две ноты,
парит воздушный поцелуй исчезнувшей Москвы.

Лети, и броди по Бронной.
Вернись, и живи в пустыне.
Ты странник, ты посторонний, —
в зазоре земель отныне.
Горбатой грядою горы
твой мир оградить сумели.
Причуды приморской флоры
с годами родней фланели.

Здесь раскалены, как камни,
и утомлены, как печи,
сирокко поют волками
и плачут по-человечьи.
Сирокко несут сиротство,
на жажду сменив надежду.
Жить до тишины придётся
не там и не тут, а между.

Лети, и броди Бродвеем.
Вернись, и пройди по саду,
с оливою чуть левее
свободы деля прохладу…
Песок засыпает ноги
под всхлипы далёких чаек.
Ты маленький, одинокий,
и мама тебя качает…

Ах, Черсаныч, нету слов,
только буквы на иврите!..
Да и те почти без гласных,
все согласные, да-да.
Ах, Черсаныч, нету сил,
как вы умно говорите,
может, даже и опасно,
неожиданно — всегда.

Ах, Черсаныч, что за свет,
что за гордость пассажирам
с вами плыть в одном трамвае,
жить в одном календаре.
Ах, Черсаныч, что за бред
нынче правит нашим миром…
И подлейшие событья
происходят во дворе.

Ах, Черсаныч, дай вам Бог,
чтобы нам подольше греться.
Мы, конечно, эгоисты,
понимаем, что к чему.
Ах, Черсаныч, что за прок
от ума, коль нету сердца?..
Но когда оно имеется,
всё сразу по уму!

Ах, Черсаныч, дорогой,
спят недремлюще и чутко
под звездой шестиконечной
Ершалаима холмы.
Даль становится другой,
хоть полна печали шутка.
Горе выплакав беспечно,
над судьбой смеёмся мы.

Как больно мне жить. Но время
по кругу бежит, оттаяв.
Малиновое варенье
в июле варю в Оттаве.
В Канаде жара и вечер,
был день изумрудно-длинный…
И сумерки жалят плечи
гудением комариным.

На блюдце половник, рядом —
серебряный нож старинный.
Над тёмным прохладным садом
царит аромат малинный…
И пробуем, чтоб согреться,
мы, — те же, но чуть другие,
варенье со вкусом детства
и привкусом ностальгии.

У Альберта в лавке выставлены ровно
масло, сладости, цукаты и шербеты.
Между хумусом и тхиной — бюст Нерона.
Цезарь тоже разбирался в кухне этой!..
Пахнут ласково каминные поленья,
и с достоинством ценителя и профи
нам хозяин рекламирует соленья
и заваривает с кардамоном кофе…

В лавке времечко течёт неторопливо
мимо праздников и мирного процесса,
а рецепт приготовления оливок
не зависит от погоды и прогресса.
Левантийский дух диктует тут законы,
рощи тощие спускаются по склону.
И на варваров взирает благосклонно —
между хумусом и тхиной — бюст Нерона!

Рынок уличный — кофейни, ёлки, блёстки.
«Праздник праздников» — веселье и попойка.
Грубы сводчатые стены под извёсткой,
проступает Византийская постройка.
Здесь всегда готовы к ярмарке и к бою,
и божественны оливки и цукаты!..
Между Сциллой и Харибдой — мы с тобою,
между хумусом и тхиной — Император.

Декабрь зелен, и город бел.
И ясно без всяких слов:
Тебе не близок ни Jingle Bell,
Ни тихий напев волхвов.
А сердце снова щемит-щемит…
Но только закрой глаза,
И ёлке праздничной рад семит,
Как мальчик — сто лет назад!

Какая к чёрту метель-пурга?..
На улице двадцать три.
Но эти тёплые берега
Не трогают лёд внутри.
Не слышен праздник у этих стен,
Спит город в тени ворот.
Чужой обычай и будний день.
А всё-таки — Новый Год!

Он, верно, будет опять не нов.
Он — только бухгалтер вех.
Но в полночь — вместо глубоких снов —
Шампанское, пробкой — вверх!
Что в в этом празднике по часам
И в запахе древних хвой?..
А Дед Мороз, ты подумай сам,
Почти что ровесник твой.

Твой дом — привычное шапито,
Кружение суеты.
Но опыт нажитый, как пальто
Снимаешь, и — прежний ты!..
Все эти блёстки и дребедень,
Подарков круговорот…
Чужой обычай и будний день.
А всё-таки — Новый Год!

Кривое зеркало удачи
На даче, где в плену покоя
Простые вещи под рукою,
И время движется иначе…
Чуть дальше мы от суматохи,
Чуть ближе к ситцевой перине.
И дни, застрявшие в малине,
Не растворяются в потоке.

Кривое зеркало июля,
И мёд замедленных движений.
И блики вместо отражений
На вымытом боку кастрюли.
И вечер, начатый с прохлады
И комариного оркестра.
И, что случится, неизвестно.
И вдаль заглядывать не надо!..

Кривое зеркало разлуки
Чуть обольстительней и слаще
Зной нагоняет в летней чаще,
Где листья нам целуют руки.
Где мы, бездумны и бездомны,
Теряем времени границы.
И так легко друг другу сниться
Под небом близким и бездонным…

Покрыто пылью на буфете
Кривое зеркало удачи,
На подмосковной старой даче
Мои черты стирает ветер…
Но, загнанное в рамки рамы,
Кривое зеркало печали
Прощает то, что не прощали
Другие виды амальгамы.

Я выбрала якорь. И выбрала самый крепкий.
Но гонит и гонит волны восточный ветер…
И пахнет штормом, и на потемневшем свете
скрипучи дверцы моей опустевшей клетки…

И скользки доски настила, на них под вечер
сияет у горизонта небес полоска.
Всё изменилось: наклонно, что было плоско.
И зыбко, что было прочно, и зябок ветер…

Я выбрала якорь. И выбрала снова глупо.
И грабли старые прочат мне круг порочный.
Глухие песни воет вдали восточный
безумный друг мой, и в дудочку дышат губы…