Джордж Байрон - Шильонский узник

Под соболем пушистым, черным,
Сокрыв от вьюги нежну грудь,
Она, не смея и дохнуть,
С проводником своим безмолвным,
Проходит трепетной стопой
Кустарник дикий и густой.
Когда ж в поляне вихрь промчится
И вдруг завоет, засвистит, —
То дева бедная дрожит, —
Назад хотела б возвратиться;
Но от Селима как отстать,
Как на любезного роптать?

И вот стезей уединенной
Пришли к пещере отдаленной,
Где часто с лютнею в руках
По вечерам она певала
И набожно Коран читала,
Носясь в младенческих мечтах
Девичьей думой в небесах.
Что будет с женскими душами, —
Пророк ни слова не сказал,
Но ясными везде чертами
Селиму вечность обещал.
«Ах! И в тени садов чудесных,
И в светлых радостях небесных,
Селим встоскуется по мне,
Ему так милой на земле.
О, нет! Возможно ль, чтоб иная
Так нежно с ним умела жить,
И будто может дева рая
Страстней меня его любить?»

Но вид пещера изменила
С тех пор, когда в последний раз
Зулейка там досужный час
В сердечных думах проводила.
Быть может то, что мрак ночной
Давал пещере вид иной,
Где пламень синеватый, бледный
Едва пылал в лампаде медной.
Но что в лучах его блестит?
Что чудное в углу лежит?
То были сабли и кинжалы;
Но с таковыми в бой летит
Не грозный обожатель Аллы,
А носит рать чужой земли.
И вот один кинжал в крови!..
Не льется кровь без злодеянья…
И тут же чаша ликованья,
И не шербет был в чаше той.
Она глядит, не понимает, —
На друга робко взор бросает:
«Селим! Ах! Ты ли предо мной?»

И он пред ней в одежде новой:
Исчезла гордая чалма,
И шалью обвита пунцовой
Его младая голова;
Нет камней радужного цвета;
Кинжал не блещет жемчугом,
Но два чеканных пистолета
За пестрым, шитым кушаком,
И сабля легкая звенела, —
И тонкий стан его одела,
Небрежно сброшена с плеча,
Из белой ткани епанча,
Какую носят кандиоты,
Пускаясь в буйные налеты;
Не панцирь грудь его хранит,
Она под сеткой золотою;
И обувь странная гремит
Серебряною чешуею;
Но чин высокий он являл
Осанкой гордою своею,
Хотя, казалось, что стоял
Галионджи простой пред нею.

«Ты видишь правду тайных слов:
Что я, кто я – никто не знает;
Мой рок мрачнее страшных снов
И многим горе предвещает.
Но как молчать, стерпеть ли мне,
Чтоб мужем был Осман тебе?
Доколе мне тоской мятежной
Ты не явила страсти нежной,
Я должен был, я сам хотел
Таить мой бедственный удел;
Не в пламенной моей любви
Теперь я стану убеждать;
Любовь я должен показать
Годами, верностью и кровью;
Но ты не будь ничьей женой,
И я не брат, Зулейка, твой».

«Не брат? И мне тебя чуждаться?
Творец! Роптать я не должна.
Но, ах! Ужель я рождена
Безродной по земле скитаться,
Без милого на свете жить?
Меня не будешь ты любить!
И я увяну сиротою,
Но знай: и в горести моей
Останусь другом я – сестрою —
Зулейкой прежнею твоей!
Быть может, жаль тебе решиться
Младую жизнь мою пресечь,
А должен мстить; возьми же меч —
Вот грудь моя! Чего страшиться?
Сноснее тлеть в земле сырой,
Чем жить и быть тебе чужой.
Судьбы жестокого удара
Теперь причину вижу я,
Яфар… он вечно гнал тебя,
А я, увы! Я дочь Яфара!
Спаси меня!.. Хоть не сестрой,
Пусть буду я твоей рабой».

«Зулейка! Ты моей рабою!..
Пророком я клянусь, Селим
Всегда, везде, навек твоим!
Счастлива нежною мечтой,
Ты слез не лей передо мною.
Взгляни на меч заветный мой,
Корана с надписью святой!
Пускай сей меч в день шумной брани
Позором ослабелой длани
Не защитит в бою меня,
Когда обет нарушу я!
Прелестный друг, души отрада,
Соединимся мы тесней!
Теперь исчезла нам преграда,
Хоть лично мне Яфар злодей,
Ему был братом – мой родитель;
Он тайно брата умертвил;
Но однокровного губитель
Меня, младенца, пощадил;
И сироту – он, Каин новый! —
Хотел себе поработить,
Как львенка, думал заключить
Обманом в тяжкие оковы,
И тщился строго наблюдать,
Чтоб я цепей не смел порвать.
Его обид я не забуду;
Кипит во мне отцова кровь;
Но в том порукою любовь,
Что для тебя – я мстить не буду.
Однако ж ведай, как Яфар
Свершил злодейский свой удар!»

«Как ярость братьев раздраженных,
Вспылала гибельной грозой
Любовь, иль честь тому виной, —
Не знаю я: в душах надменных
Обид малейших даже вид
Вражду смертельную родит.
Отец мой, Абдала, все боле
Врагам был страшен в ратном поле.
Еще поднесь его дела
Боснийцы в песнях величают,
И ратники Пасвана знают,
Каков был смелый Абдала.
Я расскажу Зулейке ныне
О горестной его кончине,
Как он коварства жертвой пал,
И, о моей узнав судьбине,
Как я навек свободным стал».

«Когда Пасван в стенах Виддина
Уже не жизнь одну спасал,
А сам султану угрожал;
Тогда паши вкруг властелина
Стеклись, раздор забыли свой
И двинулись с мятежным в бой.
Два брата сабли обнажают,
При каждом верные полки,
Раскинут стан, и бунчуки
В полях Софийских развевают.
Но Абдалы надежный меч
Напрасно ждал кровавых сеч.
Он мнил, что с братом примирился, —
И в небеса переселился,
Родным злодеем отравлен.
Однажды, бывши утомлен
Звериной ловлею и жаром,
Вкушал в купальне он покой,
И раб, подкупленный Яфаром,
Ему напиток роковой
Поднес; он взял без подозренья, —
И смерть!.. Не верь моим словам,
Гарун решит твои сомненья;
Спроси его, Гарун был там».

«Удар свершен. Пасван надменный,
Разбитый, но не побежденный,
Войну пресек, – родитель твой
Берет неправедною мздой
Удел и сан высокий брата;
Так подлой наглостью своей
В диване все, ценою злата,
Искатель низкий и злодей
Достанет, – наши земли, правы,
Его измены плод кровавый,
Он получил. Нет нужды в том,
Что в дар богатство расточает, —
Утрату новым грабежом
Яфар обильно заменяет.
Ты спросишь: как? Взгляни сама
На сел, полей опустошенье,
И под жестокостью ярма
Рабов несчастных изнуренье.
Спроси, как вымученный пот
Ему сокровища дает?
Почто ж младенец безнадежный
Спасен от смерти неизбежной?
Зачем суровый твой отец
Его приемлет в свой дворец?
Не знаю; стыд, иль сожаленье,
Иль детской слабости презренье,
Иль без сынов он, может быть,
Хотел меня усыновить,
Иль замысл непонятный, тайный
Тому причиною случайной.
Но нам ли вместе можно жить?
В обоих гнев нетерпеливый
Всечасно разгорался вновь;
Его страшил мой дух кичливый;
Я зрел на нем отцову кровь».