Джордж Байрон - Три старинные повести о вампирах

Я родился в 1794 году и сейчас, когда мне минуло пятьдесят, решил записать события почти тридцатилетней давности, оказавшие глубокое и пагубное воздействие на всю мою последующую жизнь. Я отличаюсь отменным здоровьем и могу прожить еще долго, но тоска, неизменно обитающая в моем сердце, посылающая мне страшные призраки по ночам и заставляющая цепенеть от холодного ужаса днем, подсказывает, что конец моей жизни много ближе, чем можно судить по цветущему виду. Мне никому не хочется рассказывать эту историю, но и уносить в могилу страшную правду, о которой знают лишь двое живущих, считаю греховной гордыней и себялюбием. Итак, решив переместить память на бумагу, я начинаю свой рассказ. Начало может показаться лишним, но без него не будет понятно последующее.

Я родился на севере Ирландии от отца, природного англичанина, эсквайра, и матери, ирландки благородного происхождения. Мне странно представлять, что я жил в восемнадцатом веке, который время унесло так далеко назад, что он кажется седой древностью. Единственное мое воспоминание от тех времен, это запах навоза от сапог отца и пота от спины лошади, на которую я был посажен. Я запомнил недовольный тон матери, раздраженный ответ отца, свой страх оттого, что явился причиной их размолвки.

Родители были бедны. Я не чувствовал бедности, бегая по зеленым лугам, купаясь в тихой речке, играя с детьми нескольких наших арендаторов. Не знаю, как прошла бы моя жизнь, возможно, я был бы счастлив среди овец, простых крестьян и тучных пастбищ. Однако, проведению было угодно иное. В Лондоне, городе столь далеком от наших глухих мест, что он казался находящимся где-нибудь на Барбадосе, умерли несколько человек. Одна дуэль, две болезни, нелепое столкновение прогулочной яхты с дровяной баржей сделали моего отца наследником, а затем и владельцем значительного состояния и титула, который я не хочу называть. Поток чернил, обильно струившийся по перьям господ судейских, пролил один из ручьев в мою сторону, и к двенадцати годам я также получил значительное независимое состояние, титул баронета и стал именоваться сэром Эрнестом.

У отца появилось множество дел, связанных с управлением поместьями, плантацией на Барбадосе, который стал для нашей семьи, если не ближе, то гораздо важнее Лондона, активами в векселях и ценных бумагах, торговыми предприятиями. Он отдался им со страстью человека, познавшего бедность и умевшего оценить богатство. Он был бережлив, раздражителен, самоуверен и деспотичен. Моя мать, получившая возможность превзойти в роскоши и высокомерии подруг своего детства, отдалась тому подобию светской жизни, которую можно было вести среди наших полей и замков. Мое сельское воспитание закончилось. Вместо продолжения уроков нашего приходского священника мне предстояло отправиться в закрытый колледж с пансионом, находившийся в двух днях пути. Я не огорчился разлукой с родителями.

Через год, когда мне исполнилось четырнадцать лет, я приехал домой на летние каникулы. На следующий день депутация крестьян приблизилась к дверям замка, вызывая отца для передачи ему некоего послания. Оно оказалось почтительным приглашением на свадьбу детей двух богатых арендаторов. Отец принял приглашение из рук дворецкого, величественно кивнул и удалился. Он считал долгом лендлорда вознаграждать время от времени крестьян возможностью лицезреть себя. Мать и две мои младшие сестры отказались пойти. Я присоединился к отцу.

Крестьяне веселились на лужайке у реки в пяти минутах ходьбы от замка. Я сразу бросил отца и слуг, и пошел туда, где звуки музыки и радостные крики весело и свободно приглашали желающих потанцевать. Я не мог, конечно, смешиваться с крестьянами, тем более пускаться с ними в пляс. Я остановился поодаль на высоком бугорке, небрежно ответил на поклоны и первый раз в жизни стал любоваться танцующими девушками.

Я точно помню, что до моего поступления в колледж, девочки и девушки не вызывали у меня особого интереса. Прошедший год позволил мне достигнуть немалых успехов в движении к пороку. Разговоры с мальчиками, которые начали созревать раньше меня, и знали и испытали многое, возбуждали мое воображение. Только этой бумаге я могу доверить свою постыдную тайну, которая, впрочем, теряет свою остроту из-за общей распространенности: грех брата Ира (Бытие, глава 38) не миновал меня.

Поэтому, в отличие от господина Руссо (смотри его «Исповедь», часть первая первой книги), я имел отнюдь не смутное понятие о близости полов, и представление об этом не возникло у меня в отталкивающем и противном виде. Право, родителям следовало бы внимательнее следить за детьми и не допускать их в столь подверженном впечатлениям возрасте до зрелищ, способных лишь возбуждать неуместную чувственность и придавать мыслям дурное направление, от которого они не отклонятся уже до конца жизни.

Здесь-то я увидел эту девушку. Она была годом младше меня. Она была так легка, красива и грациозна, ее талия так нежно изгибалась под упругой тканью платья, что я впервые в жизни по-настоящему почувствовал желание близости с женщиной. С той поры прошло более тридцати шести лет, но и сейчас мне хочется закрыть глаза, увидеть и пожелать ее снова.

Я ушел тогда, боясь обнаружить свою похоть. На следующий день мы с отцом поехали в Белфаст, где у него была назначена встреча с генуэзскими купцами, имевшими с ним общие дела. Мы заночевали по дороге в небольшой гостинице, утром были в порту, где я смог проверить новоприобретенное в колледже знание итальянского языка. Оказалось, что я говорю и понимаю лучше отца и могу быть ему полезен.

В эти каникулы я больше не видел Клару Эверард. В конце августа я вернулся в колледж. Во все учебные семестры я не видел ни одной особы женского пола. Страсти, разгоравшиеся в моем теле и мыслях, тогда они еще не затрагивали душу, не имели другого выхода, кроме настойчивых упражнений в грехе и постоянных мыслей об упругом, чистом и желанном теле Клары.

Я стал много читать. На занятиях мы совершенствовались в латыни, древнегреческом, постигали азы древнееврейского. В круг обязательного чтения входили античные классики, творения некоторых отцов церкви, некоторые современные сочинения по натуральной философии. Библиотека колледжа была открыта для учеников, и никто не удивлялся тому, что прекрасно успевающий в науках, юный сэр Эрнест проводит в ней много времени, читая книги, не входящие в основную программу.

Тогда мне казалось, что я в одиночку странствую по неведомым никому областям духа. Потом, много позже, я понял, что многие мои сверстники в разных колледжах разных стран так же, полутаясь от преподавателей, читали Альберта Великого, Парацельса, Агриппу Неттесгеймского, латинские рукописи, переведенные с арабского. Рукопись еретика и чернокнижника Чекко д’Асколи, уж на что, казалось бы, редкость, но и о ней мне много позже удалось побеседовать с одним саксонским богословом.