Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

Ах, Балтика за дюнами,
Как в сумерки веков,
Гремит тугими струнами
Дорожных проводов.

Затейница и спорщица,
К чему такой полет!
Но буря не топорщится,
Кустарник не поет.

Одна игра — не выигрыш,
Крутые паруса,
Зеленые до Вытегры
Сосновые леса.

Качались глухо плиты,
В такую толчею
Высоко пели липы
Про молодость мою.

Такая да сякая,
Да этого-того,
Иди, не отступая,
Не сдавши ничего.

Пора! Над рябью старой
Сшибаются плоты,
Крадутся тротуары,
Колеблются мосты.

Год двадцатый…

За рекой,
С полосатою
Верстой,
Со стогами
На лугах,
С фонарями
На путях,
Полустанок
Средь степей…

Семь тачанок,
Семь коней,
Пара бричек
С барахлом
Встали нынче
За селом.

Возле хаты,
У крыльца,
Банда батьки
Озерца,
А в тачанке
Атаман,
Спозаранку
Батька пьян,
В красных бриджах
На крючках,
В ярко-рыжих
Сапогах,
И хохочет
Громко он:
«Пей из бочек
Самогон,
Пей, ребята,
Пей до дна,
Три ушата
Есть вина.
Спой, дружочек,
Что-нибудь.
Темной ночью
Снова в путь.
Сыты ль кони?
Сам ты сыт?
Ведь погоня
Вслед спешит.
Небо ясно,
А гляди,
Сколько красных
Позади.
Что за дело?
Стал я хмур…»
Загремело
Семь бандур…
И заныли
Что есть сил:
«Ты ли, ты ли
Загрустил?»

Желтый донник,
Синий цвет,
Скачет конник
На рассвет…
Он при шашке
Голубой
И в фуражке
Со звездой.
Он прищурил
Светлый глаз:

«Что́-то, Гурий,
Встретит нас?
Душен вечер
Средь долин,
Здесь, разведчик,
Ты — один,
Ты заехал
Ко врагу,
Слышишь эхо
На лугу?
В дыме дали,
Труден путь,
Не пора ли
Повернуть,
Не пора ли?
Даль в дыму…»
Прискакали
Тут к нему
Столько шашек…
Что ж? Конец?
Рыжий пляшет
Жеребец,
Выстрел грянул…
Погоди.
Кровь от раны
На груди…
Ничего
Не видит он,
Повели его
В полон…

«Что ты, малый,
Очень хмур?»

Слышен шалый
Звон бандур.

Душный вечер…
Перевоз…

«Эй, разведчик,
На допрос».
Он у хаты,
У крыльца,
Видит батьку
Озерца;
Снова дурий
Разговор:
«Ты ли, Гурий,
Был шахтер,
Ты ли, Гурий,
В грозный час
С красной бурей
Шел на нас?»

Гурий смотрит
На поля,
Встали по три
Тополя,
Вьюркнул зяблик…

«Что сказать?
Старых фабрик
Не видать…
Знаю: в дыме,
В мгле ночной
Полк родимый
За рекой,
У стоянки
Боя ждет
На тачанке
Пулемет…»

Смотрит Гурий
На врагов,
Глаз прищурив:

«Я — таков,
Стала красной
Наша Русь,
Я и казни
Не страшусь,
Хоть стреляйте
На ветру,
Только знайте:
Не умру,
Хоть рубите
Вы меня,
Встану — мститель —
В свете дня!»
Крикнул дико
Атаман:
«Поднеси-ка
Мне стакан…»
Как напился
Водки с перцем,
Распалился
Батька сердцем,
Дал он сердцу
Скорый ход:

«На курьерские,
В расход!
Раз о чуде
Говорит,
Что не будет
Он убит
Ни клинками,
Ни ружьем, —
С тополями
Подожжем!
Уж в огне-то
Он сгорит
В ночку эту,
Хоть сердит!»

Пламя — буря
На ветру,
Шепчет Гурий:

«Не умру!
Сто столетий
Простою
В ярком свете,
Как в бою,
Вижу ясно
Весь простор,
Не погаснет
Мой костер,
Тот, кто умер
За народ,
В светлой думе
Не умрет!»

Мчатся птахи
Сквозь туман,
Смотрит в страхе
Атаман:
Тополь с края
Чист на вид,
Не сгорая,
Он горит,
Нет ни дыма,
Ни золы…

Нелюдимы,
Дико злы,
Все бандиты
Скачут прочь,
Да убиты
В ту же ночь…

И доныне
Свет большой
При долине,
За рекой,
После смерти
Жив шахтер,
И не меркнет
Тот костер…
Яркий, ясный,
Как звезда,
Не погаснет
Никогда!

Как небо расплывчато,
сумерки серы,
и вот мы подходим с тобой
к «Трокадеро».

Для тех, кто азартом
и темной наживой
негаданно бредит
душой суетливой,

столы расставляли
в игорном дому,
и громкое дали
названье ему.

Под лязганье ветра,
под говор копыт
асфальт под ногами
чуть-чуть дребезжит.

Сорвались гитары,
и старый фагот
неспешного вальса
порывы ведет.

Но вальсу не время,
не эта пора, —
за каждым столом
нарастает игра.

Грустя, рассыпаются
струны оркестра,
и нет за столами
свободного места.

Ты слышал:
сейчас и мазурка сама
над карточной бурей
сходила с ума.

А эти, чьи сужены
злобой глаза,
срывавшие банки,
ходили с туза.

Над карточной бурей,
путями азарта,
тропами зелеными
странствует карта.

Но карты с наколкой
и крапом — игра,
в которой весь выигрыш
мнут шулера.

И скуку
зовут игроки —
нахлобучка.
За грязными картами
тянется ручка,

последнего козыря
козырем бьет,
и лысый, задумавшись,
к стенке идет.

Он к ней примостился,
глядит стороной,
как банк обрастает
на бескозырной.

Как будто у бездны
на самом краю,
он вспомнил нежданно
всю жизнь свою:

тогда еще не был он
злобным пронырой,
по узким тропинкам
прошел он полмира,—

в пустынных степях
догорали костры,
и шел он с отрядами
до Бухары.

Он слышал напев,
пролетавший над миром,
но в новые годы
он стал дезертиром,

и полночью этой
гремела жестянка
последней монетой
покрытого банка,

и долго ссыпался,
как прорванный фронт,
чужими руками
захватанный понт.

И лысый бросается
к струнам оркестра,
он просит:
«Играйте, играйте, маэстро…»

И скрипка рванулась.
От сумрачных стен
высоким прибоем
выходит Шопен.

И другу веселому
я говорю:
«Ты видишь
за стрельчатым скосом зарю?

Она для тебя, для меня
и для всех,
кто синим рассветом
торопится в цех.

Мы выйдем по лестнице,
узкой, как мир,
как жизнь растратчиков,
жмотов, громил».

А лысый,
прижавши два пальца к виску,
слезами холодными
душит тоску…

Идем по проходам,
где песня сама
над карточной бурею
сходит с ума,—