Семен Кирсанов - Лирические произведения

А я ребенком был,
поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
для маленьких детей.
Все выдумано мной:
и волк, и дед-мороз…
Но туфелька-то вот
и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.
И мне встречался маг.
Я любоваться мог
хрустального горой.
И Золушку нашел…
Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
не напишу второй.

Сад, где б я шил, — я б расцветил тобой,
дом, где б я спал, — тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет», —
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут.

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.

Я всю ночь
писал письмо,
все
сказал
в письме.
Не писать его
не смог,
а послать —
не смел.
Я писал письмо
всю ночь,
в строки
всматривался,
только
нет на свете
почт
для такого адреса.
Если б я
письмо послал —
что слова
на ветер.
Той,
которой
я писал,
нет
на свете.

А я
кораблик сделал
из письма,
листок
бумаги белой
сложил, не смял.
И в уйму
светлых капелек
пустил по реке:
«Плыви,
плыви,
кораблик,
к ее руке».
А вдруг
она на пристани,
спеша домой,
заметит
издали
бумажный мой…
Но я боюсь —
бумажный
потонет, протечет,
и строки
очень важные
она не прочтет.

А я
письмо переписал,
и все
сказал в письме я,
и сделал —
бросил в небеса
воздушного змея.
«Лети, лети,
почтовый змей,
пусть туча
не догонит,
но где-то в мире
встреться с ней
и дайся ей
в ладони».
Но я боюсь —
сверкнет гроза
зарницами
и зорями, —
и где лежит,
и что сказал
мой бедный змей
изорванный?

А я,
не смыкая глаз,
до рассвета сизого,
буду
много, много раз
письмо переписывать.
По улицам,
по шоссе,
у вокзальной башенки —
буду класть его
во все
почтовые ящики,
вешать его
на дубы,
клеить его
на клены,
на стены
и на столбы,
на окна
и колонны.

Я пришел,
и знать не знал,
ведать не ведал,
и во сне
не видел сна,
и не ждал ответа.
А пришел,
подумал только:
«Вот пришел бы ответ»,—
лишь подумал
и со столика
поднял конверт.
Я узнал
любимый почерк,
ее руку около,
завитки
знакомых строчек,
волосики с локона.
А написано
в письме
голосом в тиши:
«Ты искать меня
не смей,
писем не пиши.
Я ушла
навеки — надолго
и не в близкий путь,
не пиши
и не надо,
лучше забудь.
И не надо
змеев по небу
и листков на столбы, —
я прошу тебя:
кого-нибудь
найди, полюби…»
А страницы
в пальцах тают,
не дочитан ответ,
я еще письмо
читаю,
а письма уже нет.
Завитки
любимых строчек
ищут глаза еще,
но меж пальцев
только почерк,
и то — исчезающий.

Тихое облако в комнате ожило,
тенью стены
свет заслоня.
Голос из дальнего, голос из прошлого
из-за спины
обнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,
розовым югом
дышат цветы…
Пальцы знакомые веками взвешены,
я узнаю:
да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;
наедине
и не вдвоем…
Начал расспрашивать голос из дальнего:
— Помнишь меня
в доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?
Куришь помногу?
Рано встаешь?
Чем увлекаешься? Как тебе пишется?
Кто тебя любит?
Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:
мысль о тебе
смыть не могу…
Но — не встревожу, лучше — обрадую.
— Мне хорошо, —
лучше солгу.

Все как по-старому — чисто и вымыто,
вовремя завтрак,
в окнах зима.
Видишь — и сердце из траура вынуто,
я же веселый,
знаешь сама.

Руки сказали: — Поздно, прощаемся.
Пальцы от глаз
надо отнять.
Если мы любим — мы возвращаемся,
вспомнят о нас —
любят опять.

Коврик игрушек у белой стены,
деревянная лошадь
и сын,
где прозрачная память мерещит
стол
безнадежных стаканов и склянок.

А ему еще утро,
ему еще рано.

Раскладные деревни.
Составные зверьки.
Смотрит сын,
где туманная память ставит кровать
и из воздуха лепит
ее успокоенное лицо.

А ему еще рано,
ему еще не устроен
в комнате угол для горя.

Кустарную сказку про деда и бабу
слушает сын
в том углу, где, в марлевой маске, руками,
омытыми спиртом (маленького не заразить!),
волосики трогала, закрытая марлей до глаз.