Жак Безье - Тень деревьев

К нам донесется запах сладкий и тяжелый
Пруда, уснувшего меж мокрых камышей.
Что долгий день окончится луною желтой,
Которая растет меж тонких тополей.

Я не хочу, чтоб кто-нибудь приник к моей печали.
Уйди, сегодня мне не надо никого.
И ни шагов, которые б знакомо зазвучали,
Ни взгляда, дорогого взгляда твоего.

Оставь меня, и дверь мою плотней прикрой сегодня.
И ветру свежему не открывай окна.
Сегодня как-то все скучней и безысходней
Душе, которая уныла и темна.

Моя печаль ко мне издалека проникнуть хочет,
Ее не знаю я. Но к каждому из нас,
Кто весело поет, кто плачет иль хохочет,
Она приходит тихо в свой урочный час.

Тогда встает в душе так много жалоб и сомнений
И что-то плачет, а она издалека
Твердит — и голос тот уныл, — что жизни цвет весенний
Дает плоды, в которых пепел и тоска.

Печаль — вино, но терпкий вкус его томит и ранит.
Душа, которая была сильна,
Его изведав, слишком хрупкой станет
И не захочет сладкого вина.

Моя душа — она познала яд печали слишком рано,
И ныне только от него
Еще дрожат, как незалеченные раны,
Останки сердца моего.

Старуха та похожа на столбы дорог,
Согбенная средь белой, теплой пыли.
Гроши прохожих пляшут у застывших ног,
И четки на морщинистых руках застыли.

Ее глаза подобны трепету лампад
Над серым камнем брошенной давно гробницы,
И губы мертвые испуганно дрожат,
Как будто шорох мертвых листьев в них таится.

Я иногда усталый на закате дня,
Свой шаг пред городом немного замедляя,
На перекресток прихожу, где ждет меня
Под тоненьким крестом она, слепая.

Я думаю — вот зеркало моей души,
И ей, старухе, тихо говорю: «Послушай,
Прими ты и мои несчастные гроши
И помяни, молясь, мою слепую душу!»

На дороге, опоясанной рядами скал,
Я Бродягу-Горе увидал.
Он, унылый, захотел войти в мой тихий дом,
Знаки делал мне сухим листом.
Но, покоен, я смеялся в горнице моей
Над игрой его сухих костей.
А тогда он крикнул мне, и голосом таким,
Что я пал покорно перед ним.
Он вошел ко мне, и, робко подойдя к нему,
Взял я посох и его суму.
Я хотел бежать тогда, но приподнять не мог
Злую тяжесть ослабевших ног.
Я почуял, что теперь нельзя уйти назад,
Что органы дальние гремят.
Он мне руку подал, и я сам себе сказал:
«Твой последний, смертный час настал».
Колокол рыдал вдали, и серый херувим
Пролетал над вереском сухим.
Но уныл и бледен, точно призрачная ночь,
Страшный гость ушел куда-то прочь.
И остался я один, а вдалеке, играя и горя,
Жемчугами капала заря.

Солнце умирает, точно огненный циклон,
Точно желтых труб широкий и протяжный стон.
Поезд с грустным свистом пробежал куда-то мимо
И обвеял наши души легкой тенью дыма.
За собой влача благоуханье жарких стран,
Солнце медленно уходит, и встает туман.
В кабаке хрипит шарманка, этот голос кроткий —
Голос вечной нищеты, нужды и горькой водки.
Люди тянутся домой, болтают у дверей.
Раздается чей-то смех, но неизвестно чей.
И за миром красных стекол тихо и устало
Тени, неуверенно скользя, проносят в залы
Лампочки, похожие на алый цвет гвоздик.
Все сливается и тонет в этот беглый миг.
Странное слиянье смерти и забот о жизни…
Очертанья дальние дрожат еще капризней.
Вдалеке маячит на пригорке часовой.
И я думаю один о радости былой…
Я гляжу сквозь свод листвы, засохшей и унылой,
На последний слабый отблеск пышного светила,
Если б, как оно, уйти легко и просто прочь
И не знать тоски, что дико гонит в мглу и в ночь.

Что делать в этом мире?
Я иду, все глухо и тревожно,
Я кричу, но уши внимающих мне
Еще трусливей, еще грубей, еще презреннее,
Чем руки нищих, от которых я убегаю.

О Музей, о тихое чудовище,
Открой твое молчание, твой сумрак
Моим безнадежным шагам.
И вы, картины, статуи, геммы,
Дайте мир моей душе,
Вы счастливые,
Никому не причиняющие зла.

«Дитя, дитя, — они отвечают, —
Смотри лучше, подойди ближе.
Вот наша правда:
Полотно, доски, винты,
Масло и пыль,
Старое железо и камни,
Неподвижные, серые, мертвые…»

Земля легкая, рыхлая и свежая,
Я видел тебя,
Когда ехал из моей страны соли и железа,
Где река отравлена селитрой,
Сжата камнями, грязная и жалкая,
Меж серых пыльных ив.