Михаил Лопатто - Сердце ночи

Я радовался пышности витрин,
И женщинам, и теплым ливня струям.
Я верил пьяным, острым поцелуям,
Которые волшебно пел Кузмин,
Но все вставало смутным и далеким.
И боль и нежность — было все иным.
Я с демоном сдружился грустнооким
И вел беседы сладостные с ним.
Добро и зло и время и пространство,
Софокл и Эпикур и ты, Сократ,
В чьем жале — гибельней цикуты яд,
Эллады прелесть, галльское жеманство,
Все наших было темою бесед.
Уж ложечкой звенел, спеша, сосед,
Пил громко чай и уходил на службу,
А мы рассматривали по Платону дружбу,
Опустошая общий наш кисет.
В дыму табачном смутно Гость мой плавал,
Горящий взор и нежных щек овал
Порой смущенье жуткое внушал,
И я готов был вскрикнуть: кто ты, дьявол?
Но с грустью он, кивнув мне, исчезал.
Я шел к обедне, плакал в тихом блеске
Угодных Лику тоненьких свечей, —
Но тот же скорбный взор встречал на фреске,
Не Иоаннов, нет, но знал я, чей, —
И наступало вдруг успокоенье.

Я шел по Летнему, покинув храм,
Когда возникло вдруг во мне решенье —
И сел на пароход на Валаам.
Взволнованно машины сердце билось,
Паломники в дырявых армяках,
Две дамы в трауре, судья, монах,
Трясин береговых и мхов унылость
И ветер свежий с Ладожского дул,
И густо плыли облака крутые.
Под говор я на палубе заснул
О паспорте, о пашне, о России.
Все обреченным стало; тускло тени
Рождали запах розы. Трудный вздох
Тоской меня наполнил, и заглох
Последний отблеск трепетных томлений.
Я знал, со мною милый кто-то рядом,
Но тяжких век не в силах был поднять
И встретиться с его горящим взглядом.
И вот вся теплая его кровать,
Слеза застлала взор, по телу дрожь…
В последний раз коротким поцелуем
Мы обменялись. Он подал мне нож,
Но я мучительно и сладостно волнуем,
Нож выронил — и вновь лобзанья, слезы.
Под дальний зов мечтательной свирели
Всходили мы по темным ступеням, —
Проходы, повороты, тесный храм,
Дыханьем полный ладана и розы.
Сияли свечи, ризы шелестели,
И радостно склонили мы колена.

Но дико заревела вдруг сирена,
Очнулся я на палубе. Рацею
Еще не кончил бритый адвокат
О том, что водка для народа яд,
Назвав Россию как бы вскользь своею,
И чисел тут привел почтенный ряд.

Последние подняли судно волны,
Машина стала, чинно мы сошли.
Серели ветхие строения вдали
Над чащей мелкорослой и безмолвной.
Все были молчаливы и покорны,
Был вверен чуждой воле каждый час.
Со звоном, я поднялся без усилья.
Послушники толпой проходят черной,
Везде кресты, скуфейки, грубых ряс
Подолы развеваются как крылья.
Окурен ладаном иконостас,
И сладко так стоять с надеждой робкой
В оцепененье, в чутком забытьи.
А вышел я — березы, воробьи,
Столы простые с нищею похлебкой.
Прибрежные отлогие холмы
Я посетил под лепеты прибоя.
И в легкой лодке он причалил стоя.
Сошлись так просто и спокойно мы.
Он был меня нежнее и моложе.
Как часто, позже, — он, бывало, спит,
Кровавый сжав в руке александрит, —
К нему склонялся тайно я на ложе.
Такому лику чужды страх и стыд!
Такие кудри и румяный рот
И щек овал бывают у кокоток!
Но карий взор и прям и дивно кроток,
И сладостно меня к нему влечет.
Какие дни настали и недели!
Он пел, а я садился за рояль,
И, как наполненный вином хрусталь,
Весельем песни чувственным звенели.
Мы посещали вместе рестораны,
Где вся богема до утра толклась,
Где знали все его, и полупьяный
Он часто мне рассказывал про Вас.
Вы кажетесь мне старой в двадцать два,
Хотя пленительно и гибко тело,
От Вас незримо прелесть отлетела,
В объятьях Вы вздыхаете едва, —
И необычным я горю огнем.
Он выпил Вашу легкость, Вашу радость,
Но тайная мне в Вас открылась сладость,
Слова, движенья — все твердит о нем!
Мы миновали остров Голодай,
На веслах я, он с песней на руле.
Прозрачный с небом слился моря край,
Без рябины, в немом и мертвом штиле.
Все спало на военном корабле;
Неслись на Стрелку лишь автомобили,
И вкрадчив был ночной бестенный май.
Он смолк, и я в безбрежности эфира,
Спиной к нему, высматривал Кронштадт.
Уж к северу продвинулся закат,
И стало вдруг невесело и сыро.
Я вспомнил годы книг и отреченья, —
Так редко посещал теперь я храм.
Поднялась глухо скорбь к моим устам,
Запретные узнавшим наслажденья.
Вдруг слабый плеск, и словно оборвалось
Во мне родное что-то: он исчез!
На финском берегу купался лес,
В воде эфирной таял неба край.
«Прощай» я крикнул. Тихо отозвалось
Мне эхом жалостным: прощай, прощай!

Косметика космоса, ты
Слоем золотистой пыли
Легла на обветшалые листы,
И ветер шелестит поблекшею бумагой.
Твои слова, как демоны сухие,
Застыли
За летаргическим стеклом.
Четыре стихии —
Воздух, огонь, земля, влага,
В едином множество, одно во всем,
И в мире, радостью объятом,
Дух проросший плоти разрушенье,
И как последнее освобожденье,
Все разложивший, неделимый атом,
Все течет, все мгновенно,
Души томленье в чуждом теле,
И ты, возврата круг блаженный,
Круг повторений, ритм бессменный, —
Вы истлели!
С прекрасного таинственного Лика
Вы сходите, вчерашние румяна,
Для новых игр, шелков, румян.
С зарею так царица Береника
Окутала кудрями звездный стан,
Роняя плащ, как роза, рдяный.
Ты шепчешь, Демон вечных изменений,
Пророча юность навсегда,
Открывши мне слепительное «да»
В лунных чарах скользких отражений,
В весеннем плене,
В расточенье без счета.
Не всем ли, радостью гонимым
В желанной пристани ворота,
Дано быть ясным и неутомимым?

Хрупкая Хина, раковина луны,
Все корни зыби и покоя
В тебе блаженно сплетены.
Ты — гул набухшего прибоя
Из мрака льдистой глубины,
Ты — тамариск душистый рано,
Ты — гладкое, гибкое тело
В сонных объятьях моих,
И ты в кудрях цветок шафрана.
Я — твой незаемный, слепительно белый
Источник сиянья.
Твой сумрак душно, сладостно затих,
Тебе не остудить смертельного пыланья.
Оранжевой, лиловой, голубою
Радугой умирая,
Я завтра не вдохну чужое,
А ты будешь всегда купать золотистые члены
В маленьком озере у подножия Пайа,
Ничего не зная, ничего не помня.
Но что мне
Твои измены?
Завтра заря не моя — чужая,
Осиянней не будет,
Когда прохлада вздохами разбудит
Твоего попугая,
Над морем голубым и ясным:
Одно сегодня мы зовем прекрасным!