Сергей Сорока - Стихи

Не стало Свинцова, и тут же
закрыли «Писательский дом». —
Стоит бедолага и тужит
на месте духовно пустом.
Не стало хозяина дома,
и дом опустел навсегда.

На сердце Поэта истома,
так грустно порой иногда.
Вели мы беседы с Свинцовым
и даже порою дрались.
Но это, конечно, пустое.
Но в доме угасла вдруг жизнь,
а то клокотала, звенела.
Её подгонял сам Свинцов.
В округе трава зеленела
и полнила гамму стихов.
Встречал иногда Башунова,
бывал там всегда Пантюхов,
с Ершовым я спорил о слове,
о грусти печальных стихов.
Кирилин там был неприступен,
он драку с Свинцовым разнял.
Опять говорю я о глупом,
не понял опять, а понял.

Капустин в тот дом ни ногою —
Поэт гениально простой,
талантливым был он изгоем
был занят своей красотой.
Стоит сиротою, заброшен
«Писательский дом» на углу,
он пылью времён припорошен
и окнами смотрит во мглу.

Словно каменные лица
у чиновников в Москве,
но на них не надо злиться,
пусто, видно, в голове
у желающих купаться
в торжестве печальных дней.
Ну, зачем, скажи, копаться
нам в исподнем у вождей?!
Все они бездарно тупы,
безобразно шестерят.
Слышатся мозгов их хрупы,
как в Аду они горят.
Надувают нас и щёки
и лоснятся, спасу нет,
всем устраивают шоки
в баламутстве подлых лет.
Бестолково улыбаясь,
вновь обманывают нас.
Горькой правды, не стесняясь,
нагибают в третий раз.
И насилуют Россию,
и особенно Сибирь.
Всю «ботву» перекосили,
завалили ею Мир.
Ни ума, ни чести нету.
Толстосумы без любви.
Грустно странному Поэту
над просторами Оби.
Обмелел фарватер грусти.
Измельчал чиновник наш,
утонул в «ботве», в «капусте»
и в обилье властных краж.

Тишина плывёт над Обью,
и кусают комары.
Крест стоит на месте лобном
с незапамятной поры. —

Похоронен «враг народа».
Он вернулся из тюрьмы,
лето прожил на свободе,
умер посреди зимы.

Хоронили всей деревней…
…стали все «врагами» мы.
Нет, не лечит это время…
…все поломаны кресты.

Лишь один стоит над Обью
в стороне от злой молвы.
На волну глядит с любовью,
ненавидя власть Москвы.

Вот связался с Интернетом,
не отвяжется никак.
Был когда-то я Поэтом,
стал вот форменный дурак.
Чуть глаза продрал и с ходу
впрыгиваю в Интернет.
Возлюбил давно свободу.
А теперь гляжу на свет
сквозь экран бездонный этот
и не вижу ничего,
не знобит, а интернетит.
Эх! послать б куда его?!

Тяжёлое в бизнесе бремя
взвалил на себя он, и вот
в советское грустное время
из цеха был создан завод.

Теперь он работает чисто,
с Германией дружит давно.
Удача с успехом искрится —
живёт в измеренье ином.

Фамилия, словно бы имя,
звучит на страницах газет.
Его уважает Россия
и даже германский эстет.

Изделия нравятся в Мире,
что радует, люди, и нас —
завод процветает в Сибири,
нуждается в нём и КАМАЗ.

Завод наш Алтай прославляет,
в нём радостный слышится гул,
форсунки везде поставляет —
гордится им град Барнаул..

Читал про ямочный ремонт,
у вас ещё дороги хуже,
ведут они за горизонт,
всё по колдобинам, по лужам.

Все птицы встали на крыло —
им грусть осенняя печальна —
уходит летнее тепло,
понятно было изначально.

Пылает солнечный закат,
восходы осени пылают,
и обнажился перекат,
да и собаки громче лают.

Иду тропинкою к реке,
что задремала под туманом,
оставив след свой на песке,
не смоет даже и цунами.

Там, где солнечная слякоть
и печалятся кусты,
я живу – крестьянский лапоть.
Воплотив свои мечты, —
написавший кучу книжек,
и бесчисленно стихов.
Понимаю, не из рыжих,
и со множеством грехов
я иду по жизни Этой,
беззастенчиво смешной.
С детства прозванный Поэтом
хулиганистой толпой.
Я писал им мадригалы
и поэмы посвящал.
Ничего не помогало.
Разукрасить обещал
лучший друг – Андрей Астахов —
залихватский гармонист.
Сколько было «охов», «ахов»,
исполнял когда он твист
на двухрядочке «Тальянке».
Танцевали в клубе все
и, особенно по пьянке,
было клёво на селе.
Схоронили гармониста,
кто-то всунул в гроб гармонь.
Нет покоя нам от твиста
с тех печальных похорон,
и танцует всё кладбище,
словно деревенский клуб.
Гармонист, играя, свищет
и на Том он Свете люб.

Я в безумии весеннем
ухожу за тот рассвет —
вижу звёздное мгновенье,
не на мой вопрос ответ,
где туманится пространство,
но светлеет небо там,
горизонт где затерялся,
засиял печальный Храм.

Снять с креста Христа бы надо. —
Мучить хватит мужика.
За спасенье что ль награда?!
Больно плата велика.
Путь в две тысячи длиною
лет в мучениях за нас.
Обостряется весною
благодарность, что всех спас.

Был заботлив Джугашвили
с камарилией своей.
ВМН [1]мне заменили
на «10-ку» лагерей
и отправили этапом
в древний город Магадан.
Человечные сатрапы,
так внимательные к нам, —
малолеткам, не молчавшим
тихо в тряпочку, как все.
Против власти прокричавшим,
а сексоты на селе
донесли – статья и – лагерь
и в двенадцать – ВМН.
Призадумался ли парень? —
Десять лет свои взамен
я провёл достойно, даже
там окончил школу я.
И в упрёк никто не скажет,
не укажет на меня,
я ж не числился в шестёрках,
с фраерами не дружил.
В памяти моей не стёрто,
как там жил и не «тужил».

1.
Прости, солдат, что неизвестен! —
Сгораешь ты в огне опять,
зажжённого под пафос песен.
Приходится бойцам стоять
у факела забытых песен
и не хранить, а охранять
не память, ты же неизвестен,
без имени… Мне не понять,
случилось как, что где-то
утеряно? В стране вождей
наложено на память вето
до самого скончанья дней
их пребывания у власти.
Прости безнравственность стране,
родился где солдат в несчастье,
погиб за так он на войне,
утратив имя, безымянным
лежит под факелом судьбы,
не всуе будет он помянут
из жертв безнравственной борьбы.

2.
Ещё такую взяли моду —
огонь убийцам зажигать,
кто погубили столь народу.
Вовек их нам не сосчитать.
О тех, кого они убили —
Империю кто защищал,
не вспоминают вовсе или
нам скажут, вождь как завещал.
Что, мол, они – «враги народа».
Мы память вытравить должны.
Но всё ж противится природа
что так на память мы скупы.
Горят огни в стране повсюду,
сжигают память о бойцах.
Не понимают, видно, люди,
что боли нету в их сердцах,
когда стоят, как будто в скорби…
…танцует пламя дикий твист,
взвивается по невезенья хорде
не дым, – безнравственности свист.
Сгорает память о солдатах,
что безымянными лежат.
По двум их вспоминают датам
на «двадцать два» и в «май-парад».