Евгений Абросимов - Стихи остаются в строю

Но спят партизаны…
Им вечности мало!

Горит огонь Великих Пятилетий.
А Ветер Времени, бунтуя и гремя,
Червонным знаком будущее метит,
И катит волны нашего огня.

То наша кровь поет не умолкая,
Шумя по всем артериям земным.
Мы, даже в крематории сгорая,
Каким-то грозным пламенем горим.

И в громе труб придет наш день вчерашний,
Трудолюбив, спокоен и жесток,
Когда мы строили сторожевые башни
С бойницами на запад и восток.

В легендах лет мы будем незабвенны.
На трупах наших умерших бойцов
Мы воздвигали мраморные стены
Своих высоких, солнечных дворцов.

День ото дня наш путь был неустанней,
От наших ног — дороги горячи.
Наш гордый прах скрепил фундамент зданий,
И кровью набухали кирпичи.

И мир восстал по-новому над сушей,
И над водой, где крепкий парус крут, —
Такой зеленый, радостный, певучий! —
Он льется в наши умершие уши,
И мертвым нам он отдает салют.

В тени знамен, нахохленных, как птицы,
Лежит боец, смежив свои глаза,
В которых, может быть, еще дымится
И чуть заметно движется гроза.

Он спит. И времени текут потоки.
И в напряженной снится тишине,
Что ты, мой друг, читаешь эти строки,
Как лучший дар, как память обо мне.

Широкие листья дрожали над нами.
Город гудел в полусне.
Какими хорошими словами
Хотелось говорить мне!
Но перед этими чувствами глупыми,
От которых кружится голова,
Мне казались грубыми
Все
слова.
Ветер прошел по робким листам,
Солнце, наверное, шло к восходу.
Ты сказала:
— Пора по домам,
Завтра
рано вставать
на работу. —
Ты губы приблизила неумолимо,
А после,
когда шел домой,
Запах духов, едва уловимый,
Долго
летел за мной.
Мир, голубым сияньем залитый,
Так чудесен
и так велик…
Мне очень трудно
быть незанятым
Хотя бы
на один
миг.
Цех таким был праздничным, синим,
Станки стояли в солнечной краске.
Все люди были
как именинники, —
Влюбленные
и
ласковые.
Мне легким казалось любое задание,
Я смеялся, не знаю над чем.
Я чувствовал,
твое дыхание
На своем
плече.

Гору подниму и брошу морю на дно.
На снег подышу — зажурчат проталинки.
Но был я когда-то —
давно,
давно —
Очень и очень маленьким.
Обид было много, много слез,
Иногда было слишком весело…
Весь этот груз я маме нес,
Чтоб она оценила и взвесила.
А мама тогда молодой была,
Веселой была и все спешила,
И все мои сложные дела
Ей казались маленькими и смешными.
А теперь, когда прихожу домой
С работы, усталый и грубый,
Старая мама следит за мной,
И у нее чуть кривятся губы.
О своих делах говорить не люблю,
Да и она уж о них не спросит.
— Раздевайся,
я щей налью, —
Скажет,
как
камень
бросит.
Вечером с братом гулять уйду:
— Скоро приду! —
(Без ответа).
К вечеру готовит еду
И моет посуду
после обеда.
С соседкой,
ровесницей по годам,
Разговаривает
тихо и жарко.
«Женятся…
Разлетятся!..
А я куда?
Или
живи кухаркой?..»

Гору подниму и брошу морю на дно.
На снег подышу — зажурчат проталинки.
Но был я когда-то —
давно,
давно —
Очень и очень маленьким.

Можешь землю до края пройти,
Можешь видеть луну над Манилой, —
Чище воздуха родины милой
Все равно на земле не найти.

Можешь ехать в Алжир и Бомбей,
Гнать стада по альпийскому лугу,
Все равно будешь рваться в Калугу,
Где когда-то кормил голубей.

За экватором на корабле,
Возле пальмы под Венесуэлой
Будешь бредить березкою белой,
Что растет на смоленской земле.

На ресницы слеза набежит,
Если вспомнить на дальней чужбине
О родимой ирбитской рябине,
Что от ветра стыдливо дрожит.

Может, молодость нас бережет,
Может, в бурях мы не огрубели,
Потому что у нас с колыбели
Чувство родины в сердце живет.
Мы его воспитали в себе,
Нас навеки оно породнило.
Люди с Темзы, Дуная и Нила
Слышат голос свой в нашей судьбе.

Домой привез меня баркас,
Дудил пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас —
Один вхожу я на порог.

Сестра в изодранном платке
И мать, ослепшая от слез,
В моем походном котелке
Я ничего вам не привез.

Скажи мне, мать, который час,
Который день, который год?
Четыре брата было нас,
Кто уцелел от непогод?

Один любил мерцанье звезд,
Чудак — до самой седины.
Всю жизнь считал он, сколько верст
От Павлограда до луны.

А сосчитать и не сумел,
Не слышал, цифры бороздя,
Как мир за окнами шумел
И освежался от дождя.

Мы не жалели наших лбов.
Он мудрецом хотел прослыть.
Хотел в Калугу и Тамбов
Через Австралию проплыть.

На жеребцах со всех сторон
Неслись мы под гору, пыля;
Под головешками ворон
В садах ломились тополя.

Встань, Запорожье, сдуй золу!
Мы Спали в яворах твоих.
Была привязана к седлу
Буханка хлеба на троих.

А он следил за пылью звезд,
Не слышал шторма и волны,
Всю жизнь считая, сколько верст
От Павлограда до луны.

Сквозной дымился небосклон —
Он версты множил на листе.
И, как ни множил, умер он
Всего на тысячной версте.

Второй мне брат был в детстве мил.
Не плачь, сестра, утешься, мать!
Когда-то я его учил
Из сабли искры высекать…

Он был пастух, он пас коров.
Потом пастуший рог разбил.
Стал юнкером, —
Из юнкеров
Я Лермонтова лишь любил.

За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом смертельной желтизны.

Нас годы сделали грубей,
Он захрипел, я сел в седло,
И ожерелье голубей
Над ним в лазури протекло.

А третий брат был рыбаком.
Любил он мирные слова.
Но загорелым кулаком
Мог зубы вышибить у льва.

В садах гнездились лишаи.
Деревни гибли от огня.
Не счистив рыбьей чешуи,
Вскочил он ночью на коня.

Вскочил и прыгнул через Дон.
Кто носит шрамы и рубцы,
Того под стаями ворон
Выносят смело жеребцы.

Но под Варшавою в дыму
У шашки выгнулись края.
И в ноздри хлынула ему
Дурная теплая струя.