Олег Юрьев - Стихи и хоры последнего времени

самолеты бескрылые
нас несут над склоненной страной
тени белые милые
расплоясь от небесного холода
оплывают за нашей спиной
но зато сколько золота
набегает у нас на стекле
и ссыпается смолото
к уходящей под землю земле

Лето будет красное, как поезд-стрела.
На застывших колесиках, перестуженных добела,
на колесиках золотых-раскаленных
пролетит – от стрекоз черно-желтых и до сине-зеленых.

Лето будет белое, встанет снег золотой.
Станет ветр обратный дуть рот в рот пустотой,
и, чернее зеленого, муравьиные львы
вылетят из иерусалимской Невы.

Лето будет черное, а в нем золотые фонарики.
По разлившейся пóд небом иерусалимской Москва-реке
метеором подкачанным вперекос
перелетит – от зéлено-синих и до желто-черных стрекоз.

…а как я вышел, был полон сад
огней сдвоений, теней строений;
был сразу клетчат, затем полосат,
и пáром из облачных строений
окачен с краю, где неба скат…
…когда б я знал, что уже пора,
что в яблоке юном достанет воска
на тающий в небесах укус,
я в дом бы вернулся, что был как куст,
кем-то срубленный без топора
у предпоследнего перекрестка.

…но кто у въезда на нéбо стоял
средь ягод бело– и чéрноплóдных
и был как столиц небесных столяр
и как плотвиц стоместных плотник? —
стамеской он тьму от тьмы отслоял…
…когда б я знал, что уже июль,
что сада счетверена занавеска
свеченьем со всех небесных сторон,
я вышел бы и́з дому, сел в паром
и пó небу, белому как от пуль,
поплыл бы – в забытой руке стамеска.

Что будет музыкой в аду?
Пила в разветвьях голотелых
И колоченье оголтелых
Косилок на холостом ходу?

Что будет золотом в аду?
Ветчи́ны узкие магнолий?
А злотым медным – не стегно ли
Медведки, вытомленной во льду?

Что будет пóтом в полом сне?
Что будет Тютчевым и морем?
Что – истомлением, что – горем?
И что потóм, куда и мне..?

Дóждь был. Деревья отжали
с острых воскрылий крахмал.
Шершень споткнулся на жале
и тяжело захромал
по опаленной ступеньке
на опыленную тьму —
шёлка лоскутья, как деньги,
розы роняют к нему.

Здравствуй, пустая природа —
мытые мая сады,
древ золоченая рота
у серебреной воды,
осы, и красные шершни,
и моховые шмели,
черви, латунные стержни,
выросшие из земли…
мертвые в каплях стрекозы…
крыльев потерянный шелк…
дикие майские розы…

…Дóждь был. И снова пошел.

в россии маленькой двойной
в ее волне сверкальной
мы были сном и довойной
и завойнóй зеркальной

мы спали в кованой воде
в ее литом завое
в огнях пружинных и везде
где падали мы двое

где два окна и довойна
и завойна за воем
ночных машин – и чашка сна
под солнечным завоем
и где – невидимы чужим
ни локтем ни коленом —
мы и сейчас еще лежим
в огне военнотленном

О звездках – о жужелах еле живых,
О плачущих крыльями в черных коробках,
Облитых мерцаньем ночных ежевик —
Оттекшим, померкнувшим; или же в их
Осевшим подблескивать крыльях коротких, —

О тех облаках, да – об их животе,
О розово-синем и желтом сысподу,
О мраке крученом в его пустоте,
О тьме, где вращаются тени не те,
О свете, сбегающем в гулкую воду, —

О свете другом, из другого угла,
О черно-зеленом, как лавр или падуб,
Оттуда идущем, где полая мгла,
Оттуда, где голая полночь кругла,
Откуда ни света, ни мрака не надо б, —

О небе другом на другой стороне,
О серо-сухом, как ежовая шерстка,
О полой луне, да – о полой луне,
О полуиссохшей, о той, где на дне
Огонь наддвоённый глядит из наперстка. —

Иппокрена… выцветшая рана
У сухого неба на краю…
Пьет больная птица из-под крана
Ржавую небесную струю.

Спит больная птица под лоскутным —
Шевелящим листья – потолком…
Музы, музы… скудным и паскудным
Задыхаясь вашим ветерком.

Подплáкнули товарищи, подплыли господа,
Подкапнула на клавиши сгущенная вода —
Сгущенная, сыченая, свяченая вода.

Подплакнули товарищи, сушеные сычи,
Свящённые опарыши, ночные усачи,
Как бархатные парусы вздыхая у свечи.

Не плакайте, не плакайте, скажу я господам,
Ни сýхоты, ни слякоти врагу я не отдам —
Не плакайте, не клапайте, а позовите дам!

Пусть выпрыгнут из баночек на ножке небольшой,
Похожи на испаночек, но с русскою душой:
С орляночкой начищенной и с решкой небольшой —

В морозном небе высвещенной орешкой небольшой!

Там рвет себе тельник беглый бук,
гатчинский бухой голштинец, —
он камню райского града внук;
и на плече твоем, смотри,
треугольный его гостинец
с мéртвой семечкой внутри.

Там на углу ланских равнин
дробно дрожит под наши скрипы
крученый тополь-дворянин
и, распустивши тыщу губ,
на плечике у сдутой липы
заснул с рассветом барыга-дуб.

Там светит ветер к ноябрю
все заведеннее и безгрешней,
и в ту кромешную зарю
ты, мимо всех этих господ
(чернореченской черешней
натрудивши губ испод),

едешь – как кесарь к косарю ,
летишь – как русский Гельдерлин ,
плывешь – как в море зла, мой друг ,
по каменно острóвскому проспекту
пока-еще-домой…

Под горою безводный Неккар
через расчесочки течет,
над горою взводный пекарь
звезды хлебные печет —
звезды хлебные бесследные
у него наперечет.

Под мостóм несет поноску
неподвижную река,
а нас с тобою несут по мóсту
четыре срезавшихся каблука
и сыплют искрами над нами
остывающие облака,