Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Здесь мало любви,
Дайте больше любви,
Несметной любви,
Воздушной и светлой любви,
Любви — как досыта хлеба,
Любви — как ясное солнце с неба, —
Чтоб вынесла поодиночке
Всех, кто гниет в одиночке,
И выпустила, друзья,
Там, где любовь моя,
Любовь — свобода моя,
Дышит в солнечной точке.

Еще дышу.
Еще рассвет.
В оконце, где рассвета нет,
Последний раз последний взгляд
Бросаю в поле наугад.
Я в юности мечтал в избытке
На дыбе умереть от пытки.

В молчанку смерти, в прочерк мук
Иду один.
Безмолвен рот.
Последний в горле умер звук.
Моих друзей живой оплот
Я оставляю здесь, вокруг.

За мной — надежды силуэт,
За мной — навеки мой рассвет,
Мой вечный день.
Я не один.
Со мною — братства мощный дух.
Со мною — солнце,
Воздух, луг,
Со мною — свет любви,
Со мною — все недосказанное мною,
Все, чем я обладал при жизни,
И все, что знаю в утро казни.

Корчму здесь найдете на всех дорогах,
А фабрика — одна на всю страну.
На каждый округ — сотни острогов
И узников сотни тысяч.

Здесь князь и фабрикант — владыки края,
Класса палачей вожди.
Живут здесь по-турецки. Жизнь такая —
Пей да бранись. Эх, спрячь тоску в груди!

Министры пьют кофе, едят калачики,
Потом начинают всех мордовать.
Привозят гувернанток-австриячек
И лезут тихонько к ним в кровать.

«Взятка? Можно бы! Спасибо, данке.
Ведь мы не якобинцы. Трудимся за грош —
Оклад невелик. Нет счета в банке.
Итак, берешь или не берешь?»

Чиновнику — динар. Практиканту — гроши.
«Эх, на деньги все жадны, господин Срета», —
А ругнешь их, ответят: «И гроши хороши!»
Или: «Чиновнику лошадь нужна и карета!»

Глаза его — пасть, душа — потаскуха.
Как тут человеку беды избежать?
Люди, нафабрив усы от уха до уха,
Служат, как собаки. Долго ли ждать мятежа?

Ах да, экспорт свиней. Ввоз быстрей идет, парадом
Под оркестр — знакомый мотив несложный.
Играйте! Сербия пятится задом
С радостью прямо в бумажник кожаный.

Книги? Прочь! О зиме еще думать рано.
И щелок в лавках еще продают.
Господа валяются в тени платанов,
И слюнки у них текут.

Позавтракав, мечтают об обеде. Пообедав — об ужине.
Что новенького? Голубцы? «Нет, сотэ из почек!»
«Распустить пояс! Молодец!» Как жрут дружно!
А с нами кто? Темнота? Рабочие?

Безвольные люди. Классовое сознание — у кого есть?
Господа в раю своем мучаются от одышки.
Если кожу дерут — дерут на совесть.
Кроме этого, пьют, едят и дуются в картишки.

Что там? Флаг спускают? Ждем спасенья напрасно?
Тьма легла неподвижная, глубокая.
Друг далекий, там за Дунаем босая, безгласная,
Вся в крови чавкает Сербия одинокая.

Бунт? Где пролетарии? Где рабочие?
Не созрел революции плод. Восстанье?
Подмастерья да школьники. Чиновник не хочет.
Все остальные у нас крестьяне.

Но все же. И тут каторга и бой.
И тут выбивают искры из оков.
И село нас заметило: сквозь боль
Звезда полыхает над каждым снопом.

А м у ки? Пусть Сербия не покорится.
На все четыре стороны гайдуков направлен взор.
Сербия из засады косится
На залитый солнцем тюремный двор.

Я охотничий сын, и когда подошло мое время,
я влюбился в Хану, взбалмошную девчонку,
дочь торговца печального, вдовца-еврея,
содержавшего возле кладбища трактир и лавчонку.

Как ракета над лесом, надо мной она заблистала,
и стал я ходить, как слепой, разводя руками.
И любовь моя стала как мир, и поэтому стала
маяком и спасенными им моряками.

От нее глаза мои загораются блеском,
в ней и море колышется, и рыбы, и сети,
от нее водопады свергаются с гулом и плеском
и стрекочут кузнечики, словно птицы и дети.

О, чего только я не видел этой весною,
с этим Чоро кривым и с компанией набожной этой!
Все, что пито было не мною и разбито не мною,
я сполна оплатил, как положено, звонкой монетой.

Но сейчас я люблю, и люблю это небо, и этой руки движенье,
которая вдруг воскрешает и выводит на сцену
всех погибших и потерпевших в море крушенье,
и ломает решетки, чтобы лбом я — о стену

и о небо, до которого некогда пальцем
доставал, и до солнца — когда это солнце, и кости,
и могильщика даже я сделал у нас постояльцем
и в корчму пригласил их, на добрую чарочку в гости.

Когда над весами я увидел ее груди тугие,
между мылом и апельсинами разглядел подробно,
я понял, что она прекраснее, чем все другие,
и вся она, как ее губы, и вся съедобна.

О зрачок ее — зернышко перца в полдневном зное,
притягивающий, лаская и не отпуская!
Кто бы смог не влюбиться в изобилье это лесное,
в эти ноздри и в грудь, что как буря морская!

Ты не знаешь зубов ее, что, как снег, поскрипывают, играя
эту гармонику с блестящими пуговками — сиянье ее золотое! —
Этот колодец, наполненный радостью до самого края,
это животное, здоровое и молодое.

Когда к губам моим прижимает она свои губы,
я плыву по ветру, побросав паруса и тросы, —
потому что ее объятья просты и грубы,
как еда дикаря, как еда, что едят матросы.

Ты не знаешь взгляда ее, темноватого от угля и дымной печи,
и ресниц ее — занавеску, что так нехотя поднималась,
и зубы ее, процеживающие неторопливые речи,
и язычок этот острый, хотя и распущенный малость.