Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Волы мычат слышнее,
а кто-то ладит повозку
для похорон. Под нею,
согнувшись, колотит жестко.

Из дуба, что рос над домом,
доски для гроба тесали.
В гости пришли сегодня
те, что на свадьбе плясали.

Солнце начинает садиться.
В землю засветло надо ложиться,
и в дорогу выходит покойник,
оставляя амбар за спиною
и тропу, что своими ногами
протоптал он к водопою.

Проехал он мимо плуга
и руками к нему не рванулся,
мимо сада проехал и луга
и ни разу не улыбнулся.

Без улыбки идет по злату,
по тому, что роняют ветки.
Молча топчет листья-дукаты,
попирает их без привета.

Волы еле двигают ноги, —
как будто из дальней дороги,
а процессия, в тихой тоске,
говорит о ценах на сливу и на пшеницу,
а также о боге,
о небесном большом мужике.

Все реже о любви пишу стихи я.
Все реже голоса слышны в них молодые.
Да, у моих стихов теперь иные темы,
и заняты они вещами теми,
которые на первый взгляд
поэзии немногое сулят.

Но почему ты этим удивлен?
Осенних песен и весенних песен
напев совсем по-разному чудесен,
и дрозд поет не так, как соловей,
а старый дрозд — не так, как молодой.

Когда слагаю песни о деревне,
стоят крестьяне за любым стихом.
Любой рассвет, изображенный мной,
по-сельски пахнет молоком и сеном.
Я детство провела среди крестьян,
и мне естественно писать о них.

Я потому о них стихи писала,
что радовалась с ними и страдала.
Не по велению политика,
не по указке сельского попа —
по женской, по исконной и по древней
моей безмерной нежности к деревне,
ко всем, кто угнетен и оскорблен.

Я жать умею и копать умею,
поэтому и право я имею
петь о крестьянах так, как я пою,
Меня крестьяне сызмала учили
и до ботаники мне объяснили
луга, поля и землю всю мою.

Я не стыжусь, когда мои стихи
читают старики и батраки,
когда их дети в сельской школе слышат.
Для избранных пускай другие пишут,
а мне мои читатели близки.

Стучит украдкой жернов,
шуршит мука по ситам.
Зерно тихонько мелют
во тьме, во мраке черном
по деревням несытым.

Тот хлеб посеян в рабстве,
в безвыходной печали,
и убран тоже в рабстве —
глубокими ночами.
Хоть печи жаром пышут,
но хлеб тоскою дышит.

Он вырастал в неволе.
Созрел под наши стоны.
И вот его смололи
на мельнице замшелой,
обросшей паутиной,
слезами орошенной.

Он рос во тьме кромешной
и выпечен ночами —
с опаской и поспешно,
украдкой и в молчанье,
когда никто не слышит,
как хлеб жарою пышет.

Большущими кусками
тот рабский хлеб кусают —
покуда не забрали,
пока никто не знает,
что под полночным небом
сидит крестьянин с хлебом.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

Все они были ровесники;
все — одногодки.
Вместе учились и вместе играли,
хором стихи наизусть повторяли.
Вместе ходили к врачам на прививки.
Все у них общее было:
уроки, болезни, привычки.
Вместе они и погибли.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

Ровно за сорок минут до их смертного часа
вот что умы занимало
этого класса:
«Грядки. Их шесть на моем огороде.
Десять арбузов на каждой».
И прочее в этом же роде.
Мысли мальчишек касались домашних заданий,
по выполненью которых
качество ими усвоенных знаний
будет измерено грудой никчемных пятерок,
Детям казалось,
что долго бродить им по белому свету,
Долго решать им задачи —
сначала вот эту,
кто помешает?
Все, что им задано,
перерешают.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

За руки взявшись,
пошли они на смерть рядами.
Самые слабые дети и те не рыдали.
После уроков, сложив аккуратно тетрадки,
шли на расстрел они поступью твердой
в полном порядке,
прямо и гордо.
За руки взявшись,
прямо под пули
эти ребята навстречу бессмертью шагнули.

Солнце спало, и птицы спали,
спрятав клювы в теплые крылья,
Женщины раньше солнца встали,
двери пекарни они открыли.

Они забыли о скорби вчерашней,
о всей суете желаний мелких.
Словно пахарь, когда он на пашне,
словно мельник, когда он — мельник.

Муку просеивают снова и снова.
Волосы словно в белых цветочках.
Работают,
не говоря ни слова,
думая о сыновьях, о дочках.

В море хлебного запаха канув,
они смеются пьяно, счастливо,
словно не тесто мнут руками,
а мнут руками цветущую ниву.

Солнце спит, и птицы не слышат
женщин, тех, что пришли на работу.
Хлебный запах из печи пышет —
это пекарня раскрыла ворота.

Руки на хлебе горячем грея,
женщина думает: «Пусть настанет,
пусть придет благодатное время,
когда всем людям хлеба достанет!

А враг пусть подавится нашим хлебом!
Пусть в горле вражьем он станет комом!»
Женщина смотрит с порога на небо,
внемля птичьим напевам знакомым.

Бледнеет небо, птица бьет крылом.
Испуганно дрожит листва.
Старик пастух шапчонку снял рывком,
и слышны причитания слова:
«Отчизна! Люди!»
Замолкни, утро! Стихни, тишина!
Пусть вся земля застынет на мгновенье,
чтоб выстрелы услышала она
и слова каждый звук в последнем пенье:
«Отчизна! Люди!»

Ты, солнце, выглянь из-за облаков
и освети разверстую могилу,
чтоб веселей, бодрей им сделать было
последние десятки их шагов.
Благоухай, осенняя трава,
последнее их ложе окаймляя.
Пускай у них замлеет голова
от запахов родного края.
Последний крик, последний их привет
ты, ветер, унеси в леса и горы,
чтобы узнали родины просторы,
кто вспомнил их в последний свой рассвет.
«Отчизна! Родина!» — кричит гора горе.
«Отчизна!» — подхватила вся округа,
перекрывая эхом пулеметы,
а издали, как будто голос друга,
доносится из свежей их могилы:
«Я здесь, отчизна!»