Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

События разворачивались, как и предполагал я,
только в ином порядке — но так ли уж это важно!
Она отворила двери,
я побледнел и сказал: — Останься!
Но она собрала свои вещи и ушла.

Яблоко со шкафа упало на пол.

Я бы плакал, да только не знаю о чем,
я бы думал, да только не знаю о ком.
Я по буковке песнь собираю,
этой песней себя опьяняю.

Все по буковке… буковке…
Дальше…
Стольких букв даже в азбуке нет,
сколько лжи, и предательств, и фальши
подарил мне с тобою рассвет…

Между нами все ясно и просто:
и любовь, и разлука, и версты,
словно камня летящего след.

Грустный утренний трамвай
в городе туманном,
и везут меня уже,
как в гробу стеклянном.

Звон печальный перед нами,
и за нами звон печальный,
в дне печальном звон печальный,
звон печальных похорон.

Так иду к тебе и плачу,
к вам спеша сто раз на дню,
плачу, слез своих не прячу —
я о смерти своей плачу,
все теряю что-то, трачу,
все я что-то хороню.

Город весь печалью полон,
парк и дом, где ты живешь.
И к тебе, печалью пойман,
я иду, когда зовешь
и когда ты не зовешь.

Услышав шум далеких галактик,
потрясающе тонкий свист падающих звезд,
он ужасается,
вскакивает с постели
и убеждается
снова и снова,
что у него ненормальный слух.

Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами,
в которых все громче гудит
гулкий прибой тьмы.
Он засыпает только тогда,
когда на липах под окнами уже просыпаются птицы.

Когда я снова его увидел,
он шел по улице
с видом человека, погруженного в думы;
шагнул —
и в это самое мгновенье
его ноги запнулись одна за другую,
он услышал шипенье искр,
смятенный топот настойчивых слов,
оглянулся,
понял, что волосы его загорелись.
Голова закружилась горячо и сладко.
И — все.

Все это выдумки, заявил шофер
Заметив этого рыжего,
я сигналил, как сумасшедший,
но он и не вздумал обернуться.
Вот и все.

Кто бы подумал,
красивый парень
и глухой, словно полено.

С утра вам несут телеграммы,
и письма заполнили дом,
и все телефоны трезвонят…

О нет, ничего не случилось,
лишь я непрерывно звоню,
чтоб все возвратить и поправить.
Мне сразу поверили всюду —
на почте и на телеграфе,
что шлю миллионы приветов,
молю, заклинаю тебя:
не надо сердиться, не надо,
вот это действительно важно,
меня это сводит с ума.
Тебя я люблю безгранично.
Оставь все по-прежнему, друг, —
пусть в ванной вода полыхает,
пусть кухня наполнится газом,
пусть зеркало кружится в спальне…
Скорее ко мне приезжай
на тихую нашу равнину!
У поезда будет тебя дожидаться
семерка коней вороных,
и каждый со звездочкой белой во лбу.
Весною жасмин зацветет
и с персиков будет пыльца осыпаться
нежней твоей пудры.

Спеши, на углу уже вечер сигналит,
как старый подержанный автомобиль.
В тот самый час городское солнце
потертой, заигранною пластинкой
скрывается за горизонтом, а наше
пылает начищенною сковородкой,
и чуть лишь коснется до края равнины,
как сразу все звуки становятся звонче.
Услышишь, как бык допевает в хлеву
рыдающим басом свое интермеццо.
Равнина стихает, готовясь уснуть.
Вот время сниманья сапог,
и топот в округе, как на параде.
Здесь в доме любом — здоровые парни.
И звуку есть где разбежаться,
попробуй лишь выключить радио —
и услышишь чужие сны.

А снится вот что:
стекло,
металл,
и камни,
и ласка в касаниях рук,
и стук в окно,
и сиянье улыбки
мгновенной, которую ждал всегда,
и снится такое, что высказать трудно,
какая-то сказка и просто снегурка…
Мне снится, что ты к моему плечу
склоняешься милой своей головкой,
и взгляд мой тонет в твоих зрачках,
и что-то нам снится,
спится…
Темно, как у фокусника в цилиндре,
но выверни этот цилиндр наизнанку,
и ночь становится днем…

Я понял, что сон осязаем.
Нервные пальцы антенн трогают темноту.
Новые домики рысью несутся к деревне.
Утро настанет нагретое, как танцевальный зал
после лихой вечеринки.

В небе кружится ворона, как вентилятор,
в поле колосья литые пригнулись к земле
от потрясенья, услышав по радио весть:
«Все на жатву!»

Вмиг опустела деревня, как выдутая скорлупка.
Только старуха одна сидит, напевает:
«Уж я сеяла мучицу
сквозь дырявую тряпицу…»
Бабушка наша — слепая.
Когда-то дояркой была в имении Герца.
Молилась, чтоб жить ей подольше, полегче бы умереть.
А жизнь огрела ее кнутом, ей все еще больно.
Старуха даже не знает, что это была за жизнь.
Не помнит, как внуков зовут,
пугается громкого слова.
Ей вечер приносит бензинный чужой перегар.
И только земля, если тронуть рукою, все та же,
все так же добра и понятна она, как тогда.
Ни платьица из крепдешина, ни косы, ни шестнадцати лет,
но поле осталось, лишь дышит все жарче и громче,
и осень, как прежде, — пора лиловых дождей,
и сливы тяжелыми каплями падают наземь.

Земля отплодоносила, ей нечего больше сказать.
Она засыпает, натягивая ватник.

А в утро святого Мартина
выпадет первый снег.

Какой-то день, день лета, когда пчелы
настраивают в ульях пианино,
когда вода не принимает никого
и стать ничем
мечтает дождь
не без причины.

Есть что-то большее, чем музыка, в вещах,
когда уж окрыленные мужчины
из заводской вдруг вылетают черноты.
Вступи в нее —
бессмертным станешь ты!

Известно это: черви —
они-то все испортили!
Все в глине копошатся,
часы заводят в дереве.
И кланяется дерево,
и тихо в осень пятится.
Покинуто. Одно.

Оно отдаст вам вечность за сочувствие,
за ласковое слово,
за чье-нибудь лицо,
что сумрак не укрыл.

Гром. Аплодисменты
голубиных крыл.
Падение расстрелянной звезды.
Падение звезды.
Паденье
без начала и конца.

И слышен дроби полет вкруг божьей главы,
и снежно в душе бузины, как в душе скупца.