Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Пусть странно, все ж поверьте:
люблю и ненавижу,
и смерть в любви я вижу,
но не боюсь я смерти.

Пурпурные одежды
слезами заливаю
и не смыкаю вежды.

Но нынче, как и прежде,
надеюсь без надежды.
Зачем — не понимаю.

Едва на камень влтавских берегов
весна походкой легкою вступает —
на древних твоих стенах пыль веков,
как на челе раздумья, проступает.

Дыханье этих вечных площадей —
как песня материнская над нами,
и все века истории твоей
на башнях бьют орлиными крылами.

И те страницы в памяти свежи,
но в жилах кровь пульсирует живая.
И ты в одно два времени свяжи,
невидимую нить не обрывая.

Лицо дождями вешними омой —
да будет вешний цвет твоей судьбою.
О вешний мой, о вечный город мой,
все, чем живу, озарено тобою.

Осенним днем однажды, когда листья
сквозь золотые сумерки шуршали,
ты во дворе под деревом сидел
и с юностью своею пил вино:
— Твое здоровье! —
Ты много раз ей предлагал вина,
заглядывал в глаза ее, в глаза
волшебные, как некий синий сон.
В тот день
внезапно к вам на стол упал
удар старинных башенных часов,
как ставший бронзой одинокий лист.
Случилось что-то!
Время так звучит
настойчиво!
И ты, скрывая страх,
с улыбкою встаешь из-за стола
и юности своей так говоришь:
— Сиди и жди меня — я кое-чем
сейчас заняться должен. Будь здорова! —
Ты, выйдя из ворот, еще не знаешь,
что ты ее обманешь.
Под ногами
поскрипывает тихо честолюбье,
а страх твой за воротами остался.
Ты входишь в возраст грусти беспричинной,
и станет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
И сердце,
песнь которого вначале
другим предназначалась, а отныне
тебе осталась —
будет тосковать.
Взволнованный, в горячке любопытства
неоднократно удивишься цифрам,
обозначающим движенье ртути,
и от таблеток будет ощущенье,
как будто долго-долго снег идет.
Чем меньше будешь значить, тем сильнее
ты ощутишь свою неповторимость —
удел обыкновенный
тех, кто любит
лишь только для того,
чтоб быть любимым.
И будет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
Хоть ничего ты и не совершил,
но ты уже назад не возвратишься.
А во дворе все так же
твоя юность
сидит и ждет,
и волосы упали
ей на глаза.
Она сжимает чарку
уже окоченевшими руками
и песни хриплым голосом орет.

От дюжины дверей ключи сумел достать я,
двенадцать ведьм и фей я заключал в объятья —
весь мой прекрасный, страшный свет.
Слова сверкали, как рубины,
кропили их и грязь, и вина,
в них столько радостей и столько бед.

В дверь первую я постучал несмело,
не зная сам, мое ли это дело
и не занесся ли, себя хваля?
В ту пору предавался я мечтаньям,
что, если все мы ангелами станем,
цветущим раем будет вся земля.

У двери следующей я остановился,
печальный стон оттуда доносился,
час пробил, наступила зрелость.
Я все укрыл от материнских слез,
лишь утаить не смог войну, туберкулез
в плебейской блузе белой.

А в третью дверь ворвался без привета,
поющим сердцем требуя ответа,
отчизны славу я открыл в великий час;
весны фанфары после зимних пеней
и родины любимой возрожденье,
что воскресило нас.

К четвертой ринулся я пылко двери —
и на пороге встал, глазам не веря, —
ведь нет боев; но, целясь вновь,
стоят орудия, готовы к встрече,
лишь призовет нас человечья
вооруженная любовь.

А на пороге пятом мне открылось
стремление стоять за справедливость,
не отступать от убеждений,
превозмогать печали, боли,
в борьбе не ослабляя воли,
и умереть не на коленях.

Зажег огни в шестой я зале,
и стаи голубей взлетали,
присевшие на круге Архимеда.
Эпоха нас еще не раз поранит,
хоть с нами груз бесценных знаний
и революции победа.

Печали, муки, посланные богом,
меня встречали за седьмым порогом.
И даже Иов взбунтовался.
Он жизнь мне дал, дабы я остерегся
лжи, послушанья, от смирения отрекся, —
от божьих таинств только дым остался.

К восьмым дверям толпою грустной
со мной шли женщины с походкой грузной,
уставшие от каждодневных дел,
собравшие лишь горькие плоды
неблагодарности за тяжкие труды.
О, как печален их удел!

В девятой зале, средь дымов и злата,
звучала музыка судьбы — Аппассионата —
и грудь мою пронзила страсть.
Вот мой совет тому, кто в ней увязнет,
спасения искать в сарказме —
или навек пропасть.

А из аркадской залы из десятой
вслед за Орфеем в мир теней проклятый
я убежал — и наконец постиг,
что песня никогда не продается
и истина прекрасна. Пусть смеется,
кто хочет. Примитивный смех.

К одиннадцатой зале незаметно
я подошел, там встречи ждал заветной,
и в этой настороженной тиши,
ища слова со всех окраин света,
составил для тебя я сто сонетов
об одиночестве души.

Я на двенадцатом узнал пороге,
что не миную никогда тревоги
и снова сердце призовет к борьбе.
Осенний вихрь умчался ночью,
рой унеся пустых пророчеств, —
я верность сохранил тебе.

И вот стою я у дверей последних,
растратил состояние наследник.
Что в зале я тринадцатой найду?
Открыть ли дверь одним движеньем сразу?
И что за ней? Пустые фразы,
сулящие небытие, беду?

Стих, дверь открой. Печальные мотивы
едва звучат, несмелы и тоскливы,
о старости, о ряде долгих зим,
о том, чего мы не желаем
писать, из мыслей прогоняем,
о чем охотнее молчим.

Яблоко со шкафа упало на пол.
Собирай свои вещи и можешь идти!

Спиною уперлась в двери
и выкрикнула глазами:
— Прошу, ради бога, нет! —
Но я уже знал, что с меня довольно —
встал,
поднял яблоко,
зеленое, запыленное,
и положил на стол.
Она продолжала просить, к столу подошла,
плакала.
Она на меня смотрела, яблоко вытирала,
плакала.
Тогда я сказал ей: — Оставь это яблоко и уходи!