Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Во время ужасающей жары
себя обмахивает он крылами птиц,
которых сам вспугнул
и в воздух взмыть заставил.

Не верьте вы поэту,
когда он плачет,
ведь не своими он слезами плачет:
те слезы он исторгнул из вещей
и плачет их слезами.

Поэт, он, как и время,
то медленнее, то быстрее,
то лживее чуть-чуть, то он чуть-чуть правдивей.
Остерегайтесь поэту что-нибудь сказать,
особенно остерегайтесь сказать поэту правду,
но более всего остерегайтесь поведать то,
что чувствовали вы.
Он тут же скажет, что это пережито им самим,
и скажет это он к тому же так,
что вы и сами подтвердите:
да, это он сказал.

Но более всего вас заклинаю:
не трогайте поэта!
Нет, нет, не пробуйте рукой
его касаться!

… Ну если только
рука ваша тонка, как луч,
тогда она пройдет через него.
Иначе рука застрянет в нем
и пальцы ваши он себе присвоит
и сможет хвастать,
что пальцев больше у него, чем есть у вас
и вынудит с собою согласиться,
что да, действительно, их больше у него

Но будет лучше, если
поверите вы мне,
и еще лучше, если
не будете касаться никогда
рукой поэта.
Ведь и не стоит его рукой касаться…
Нет у поэта, как и у солдата,
личной жизни.

Я рожден для того, чтобы нежно любить очертания дня,
Потому что любовь человечна, как наше рожденье.
Я рожден для того, чтобы слезы живые, как искры огня,
Загорались и гасли, подобно росе на растенье.

Я ребенком увидел змею, и орла, и дрозда,
И ягненка, и рысь, уходящую в бор за добычей.
Я любил одинаково всех, потому что тогда
Я не знал, что у каждого свой и закон и обычай.
Но однажды ягненка загрызла голодная рысь,
И однажды змея в золотистой, как солнце, одежде
Укусила меня. И упали три капельки вниз,
Три багровые точки, которых не видел я прежде.
Я не плачу о том. И совсем не жалею о том,
Что немедленно я одарен осторожностью не был,
Что колено разбитое вытер древесным листом
И немедленно вам улыбнулся, о солнце, о небо!
Я не стал бессердечней с годами. Но искренне рад,
Что доверчивый облик любви ограждать научился.
Виноград почернел, я сумел раздавить виноград,
И священный напиток из ягод его получился,

Осень скользит над рощами,
Крылья во мгле теряются.
Горы, к земле приросшие,
Меркнут и заостряются.

Несмелая, онемелая
Медлит над нами стая,
Воспоминанье белое
Темным крылом листая.

Я остаюсь у дерева,
Там, где рожок мечты
В небо трубит уверенно,
Если проходишь ты.

Но сумерки все сползаются.
И, ударяясь оземь,
В нас глубоко вонзается
Клювом холодным осень.

Эта осень меня погрузила в серебряный дым.
Эта осень во мне закружила багровые листья,
Мы танцуем свой медленный танец, кончается день,
И качается тень, и мерцают осенние мысли.
С черной скрипки на зеркало капает черная кровь.
И ни звука, ни ропота. Вот наступило смиренье.
Я прошу об одном, протяни на прощание вновь
Две прозрачных руки уходящего в небо мгновенья.
У тебя безупречны глаза. Под моими — круги.
Мы танцуем свой медленный-медленный танец осенний.
О, печалью какой обозначены эти шаги!
Так печалится ветер, срывающий листья с растений.
На рассвете, наверно, расстанемся молча навек.
Ты увидишь деревья, как будто сквозь толщу стакана.
И на голой земле, опечаленный, как человек,
Будет молча кружиться серебряный стебель тумана.
Ты со мной переступишь в молчанье осенний порог,
Так безмолвно, как я погребал и оплакивал чувство.
Будет ветер трубить над равниной в неистовый рог,
Собирать облака в ледяное, бездонное русло.
Я пойду и шаги погашу в сероватом песке,
И каштаны меня оградят, словно спичку в ладони.
Я уйду, унося, как последнюю пулю в виске,
Угрызения совести, бедной, как трус при погоне.

Я видел сверкающий танец
Над кровлей завода, в глуши.
Опасный, диковинный танец
Под небом, где нет ни души.

Я видел, как там пролетали
Шары голубого огня,
И ветер багровое знамя
Сорвал на глазах у меня.

Я видел, по кровле железной
Прошел человек не спеша, —
И молнии вдруг надломились
И вниз полетели, шурша.

Враждебные посвисты ветра,
Дождя перекрестный допрос.
Но шел человек в поднебесье
И знамя за пазухой нес.

Он был не волшебник, я знаю,
А был он из наших парней.
Поэтому красное знамя
В руке его стало красней.

И там, в поднебесье дождливом,
Где ропот, и рокот, и треск,
Упал на лицо человека
Сияния алого блеск.

Враждебные посвисты ветра
И молнии выпад крутой, —
Но знамя над нами, как пламя.
Принес его парень простой.

Жара. На землю каплет солнце.
И нет ни ветра, ни дождя.
В грязи вернулась из колодца
Моя порожняя бадья.
И над лесами пламя вьется,
Ветвей зеленых не щадя.

А мы с отцом идем по склонам,
Подстерегая диких коз.
Жара. На языке соленом
Витает привкус детских слез.
По камешкам, от солнца сонным,
Ручей проносится вдали.
Наверно, я иду по склонам
Необитаемой земли.

Мы ждем в кустарнике, у самой
Прозрачной, неземной струи.
Сюда придут при звездах самки
И губы освежат свои.
Единый выстрел — кровь из ранки,

Я пить хочу. Звенит источник.
Наверно, жаждой связан я
С тем существом, что этой ночью
Должно погибнуть у ручья,
Хотя законы и обычай
Велят не убивать зверья.

Кровавы сумерки. Алеет
Моя одежда. Вновь и вновь
Мне кажется, что это тлеет
На мне самом чужая кровь.
Мерцают алые соцветья,
Как жертвенник на алтаре.
О лучшая из жертв на свете,
Не приходи! Не верь жаре!

Она пришла и сбоку встала.
Спасайся, господи, скорей!
В ручье вода затрепетала
От этих тоненьких ноздрей.
Она умрет, ей будет больно.
И миф о девушке, — о той,
Косулей ставшей, — вдруг невольно
Воскрес и былью и мечтой.

А лунный луч, далекий, бледный,
На теплый мех стекал звездой.
Минуй чело косули бедной,
И боль, и смерть, — во имя той!

Но загудела даль. Колени
Согнулись, к небу — голова.
И все-таки одно мгновенье
Она была еще жива.
Душа ее легко взлетела
С печальным криком журавля, —
Как будто все осиротело
И пахнет холодом земля.