Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Окутанный дымом витковских печей,
В глазах моих ночь и огонь из ноздрей,
Я встал,
И солнце горело, и вечер светился,
Нахмуривши брови, врагов я считал,
На ком-то из них и венец был алмазный,
Метнулся из шахты я, темный и грязный,
Но каждый увидел мой гнев, мой отпор
И длань рудокопа из гор.

И крови так мало во мне, а она еще льется
Из уст.
Когда же мой дом будет пуст,
И буду я гнить, и трава надо мной
Взрастет, заблестит,
Кто стражем займет мое место,
Кто поднимет мой щит?

Мостовая организовала демонстрацию —
восставая над городскими черепицами,
оглушила улицу знамен тысячами
с человеческими затоптанными лицами.

Выперла за город на простор,
с васильками и грибами уселась за стол:
каждый камень растет и растет,
как любое семечко,
честное и простое,
в землю вложено от сердечных щедрот
сеятелями, на коленях стоя.

А тем временем в городе
колокола раззвонились так, что колокольни рассыпались,
колокола, как птицы из клеток, вспорхнули в небесную высь,
дома вздели руки, сдались и рухнули, а трамваи
на площадях, как сорванные маки, завяли,
и кабаре разрыдались, и прогорели кафе,
нищета вознеслась в небеса, испепелились KČ [7] KČ — сокращенно: чехословацкая крона. ,
камня на камешке не осталось —
все с мостовой срасталось.

И только руки мостильщиков,
схороненные под собственным трудом,
легонько из пепла выпростались. Осталось живо
сотнетысячерукое поле.
Колосья, нива.

Поэт, уйди!
Брось все — вернись с киркой,
вскопай от кладбища до цепи горной,
здесь ночью сей любовь, покорность,
чтоб утро родилось в сиянье света,
где б не было ни одного поэта,
но где умел бы каждый
творить, тоскуя, песни.

Твое же собственное сердце тебе велело: «Лазарь, встань!»
Я за тобою вышел вслед из каменной светлицы.
Мы были радостны и светлолицы,
и вдруг почувствовали мы, что руки обрели,
и захотелось в руки взять тугой комок земли.
Земля тяжелая была, как тяжкий труд шахтеров.
Земля веселая была, как обжитой очаг.

В мощеных переулках
всегда понятней праздник.
Мы поняли и потому пойдем
в свой крестный путь к святому миру.
Но этот путь уже найти не трудно,
ведь не одна звезда,
а тыщи звезд
нас поведут во все четыре стороны от месяца от белого.
Ведь во всех странах нынче народились
младенцы.

На кусту, кусту
веточки в цвету.
А у нас — окраина
вся бедой ограяна.

Под образом семьи умученной
керосиновая лампочка коптится.
Здесь нам и остановиться,
с голодными покормиться.
В пустые тарелки очи свои положим спать.
Из крови и сажи станем стихи писать,
стихи, светящиеся, как пасхальная свечка,
чтоб утешить человека
на дороге в рай.

Человек
человеку
дверь
отворяй!
Гость на порог —
и еще… Некто.

Затем пришел
на белый свет я,
чтоб строить жизнь по велению сердца.

Сердце юности — как запевки песен,
как план дворца для подарка людям, чтоб праздник был весел,
но сердце мужчины — рука да мозоли,
кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,
чтоб не дворец у дороги — корчму возвести,
где бы могли, утомившись в пути,
путник и путница отдых найти.

Близится час рожденья.
Умерло юноши сердце во мне, и несу я его на погост, —
нового сердца в груди начинается рост;
это рожденье — тоже страданье.

Я одинок в этот час рожденья:
сердце одно схоронил, а другое родится,
и, одинокий, в смятенье я буду томиться,
станут теперь надо мной издеваться
стены, холодные камни…
Куда мне деваться!

Лампа, книги друзей, письма любимой —
вещи, рожденные верой, любовью и светом,
будьте сегодня со мной, одиноким и сирым, трижды мне верными будьте
и помолитесь при этом,
чтобы росло во мне непримиримое, храброе сердце.
Верьте, верьте вы за меня, что так и случится,
и по велению сердца —
верьте —
жить справедливо я буду до самой смерти!

Нет еще сердца мужского в груди у меня,
я одинок в этот час рожденья,
верой не крепок.

И вот я отворил свое окно
и выпустил любовь навстречу стуже,
в ночь, полную студено-белых звезд.
Потом я стиснул голову потуже,
и видел я теней тоскливых рой,
охваченный болезненной тоской.
Я чуял — сердце превращалось в лед,
и мне казалось, что оно замрет.

Ночь медленно текла через окно
и комнату мою переполняла.
Подрагивали тени, аромат
полуживых акаций лился вяло.
Меня их запах грустно обнимал.
Я сожалел о том, что потерял.
Я чуял — сердце превращалось в лед,
и ждал, что остановится вот-вот.

И сквозь окно, куда я упустил
тепло и счастье, хмуро ночь глядела
колючим взглядом, острым, как игла…
Сидел я бледный, все во мне немело.
Сгустилась тьма, и аромат пропал,
и рой теней все ближе подступал.
Я чуял — сердце превратилось в лед, —
сейчас оно сожмется и умрет.

Ярмарка, гомон, гнездо осиное —
будки, лавочки и шатры
крыты ветхою парусиною.
Хошь — покупай, хошь — так смотри.

Пряник сердечком — берите, девушки,
а там за крейцер — счастье в кульке.
Ребятишки сжимают денежки —
мелкие денежки в кулачке.

Ходят суровые старые барыни,
трогают, щупают, смотрят на свет,
ищут себе подходящий товар они —
чтоб без износу на десять лет.

Лает щенок — от тоски, от обиды ли,
что происходит, ему не понять.
Дамы в шелках — деревянные идолы.
Хочется мять, продавать, покупать.

Толпы людей валят по городу,
голос свистушек, хохот и спор.
В каждом трактире люда-то, гомону,
крику-то, дыму-то — вешай топор!