Н. Денисов - Стезя

«Как там у нас?» – меня спросили.
И я подумал тот момент:
Для новой «ельцинской России»
Я тоже «чуждый элемент».
Сносил хулу и от марксистов,
Теперь я вовсе – «быдло», «сброд»,
По недосмотру ельцинистов
Еще не пущенный в расход.
Но Бог судья им... Бесконечно
Течет, как речка в берегах,
Наш разговор другой – сердечный
О русских далях, о снегах,
О колокольчиках Валдая,
О вьюжных посвистах в ночи.
Вот раскричались попугаи,
А мне почудилось – грачи.
Взглянул на книги – Блок и Пушкин,
Сергей Есенин – для души.
А вон, под пальмами, церквушка,
Что возводили на гроши.
И хорошо. И встрече рады.
Еще не вечер, не итог!
И кровь взбодряет, как и надо,
Венесуэльский кофеек.
И будет день – за все заплатят
Все эти бесы и ворье...
Кивают Аннушка и Катя,
У них ведь женское чутье.

Ем бананы, валяюсь на пляже
В первый раз за трагический век.
Никакого здесь нет эпатажа,
Как нормальный живу человек.
Все стабильно: ни путча, ни рынка,
Ни пустых политических ляс.
Час-два лету до Санто-Доминго,
Двести верст и – в огнях Каракас.
По соседству фламинго гнездится,
Дозревает кокосовый сок.
Поселиться бы здесь, позабыться,
Позарыть даже память в песок.
Что еще романтичней и краше:
Затеряться вот так, запропасть,
Коль в Отечестве нашем – не наша,
Продувная, продажная власть.
В человеческом счастье иль горе
Не бывает дороги прямой.
Над лагуной Карибского моря
Взвешу все и... уеду домой.
А приснится мне птица фламинго
И нектаром кокос налитой,
Вспомню остров и Санто-Доминго,
Как негаданный сон золотой.

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь,
В ожидании рейса калякаем.
Революцией пахнет гаванская ночь,
Керосином и всячиной всякою.

Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь,
Но барбудосы шляются разные.
И главенствует – нет! – не испанская речь
А российская, русская – праздная.

Сейнерили ребята. И вольную пьют.
Ты ж болваном сидишь, как потерянный,
А возникнешь под пьяную руку, убьют
И не вякнешь, как палтус ошкеренный.

Разбитная старушка, ты лучше завянь,
Дочка-внучка, отстань с разговорами,
А закрой свои ножки и зло не тарань
Рыбачков колумбийскими взорами.

За окошком тропическая канитель,
Непогодные – что ли? – условия.
Где-то спать собирается Кастро Фидель,
Парабеллум кладет в изголовие.

Ожидание рейса. Угрюмый момент.
В тесном зале мурманская лексика.
Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен
В гололеде. Свободна лишь Мексика.

Будь что будет. Исходит кубинская ночь.
Притомились мои иностраночки.
Угнездилась старушка, а внучка иль дочь
Тянет медленно «пепси» из баночки...

В отеле солнечной Гаваны,
Где нынче сервис – не фонтан,
Весь в хаки, вылез из-под ванны
Голодный местный таракан.

«Что, камарадо, дело плохо?
Опять в идеях наших брешь! –
Вздохнул я. – Скверная эпоха!
И крошку хлеба бросил. – Ешь!»

И следом новую добавил,
И по-немецки гаркнул: «Шнель!»
Собрал он пищу, ус поправил
И тотчас юркнул за панель.

И там, насытясь мило-любо,
В теснинах труб и теплых ванн,
Ответил зычно: «Вива – Куба!
И вообще – но пасаран!»

Все было проще, чем думал об этом,
Там, на краю Зарубежной Руси,
Встретили шуткой седые кадеты –
Ну, комиссар, мол, прощенья проси!

Сдвинули рюмки по доброй привычке
И недоверья растаял ледок.
Да, раскидали нас войны и стычки,
От безрассудства лишь Бог уберег.

Только куда подевалась отвага?
Думал ли встретить я, братцы, вчера
Рудневых – внуков героя «Варяга»?
Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура!

Вспомню у Слезкиных вечер сердечный,
Кинту [12] Кинта – дом (исп.) Бурмицких, вопросов обвал,
Дружных Ольховских чету и, конечно,
Как Свистунов о донцах вспоминал.

Сколько улыбок хороших! И столько
Солнечных душ пораскрылось легко:
Павла и Сергия, Матушки Ольги...
Только сроднились. И вновь далеко –

Вечнозеленый окрас Каракаса,
Горных дорог золотой серпантин,
Авиаборт безупречной «Виаса»,
Моря Карибского синий сатин.

Кира и Аннушка, Катя и Вера,
Волков Георгий и кинта его.
Вот перед взором встают кабальеры –
Плотников, Маликов и Хитрово!
Русских погостов святые могилы,

Белой России последний рубеж.
В утренней дымке вершина Авилы –
Знак восклицательный наших надежд!

Катил с какой-то кодлой воровской,
Такси летело с дьявольским нахрапом.
И шеф довез до самой до Тверской,
И три «куска» потребовал на лапу.
«Из-за бугра? – он нагло подмигнул, –
Такие шмотки – шкары и рубашка!»
Я, не торгуясь, молча отстегнул,
Он сыто взял хрустящие бумажки,
Москва, Москва! Имея рупь да грош,
В былые дни дельцу не дался б в руки.
Теперь вдохнешь, как лазаря споешь:
«Москва, Москва, как много в этом звуке!»
Куда же делась, словно испарясь,
Родная речь, привычная для слуха?
Полезло все: распущенность и грязь,
Блатной жаргон и крайняя разруха.
Вот эта с торбой – чья-нибудь жена,
И этот – чей-то! – с нищей коркой хлеба.
А были ж реки полные вина.
Златые горы всяких ширпотребов.
Мельчает все. И в сутолоке дня
Мелькают чаще мелкие офени.
Один из них и вычислил меня,
Интеллигентно ботая по фене:
«Державы нет! И нам придет хана,
Коль правят бал шныри и вертухаи.
Нужна РУКА! Н о нет и пахана.
И весь расклад. Природа отдыхает».

Сижу. Такое дело –
Гадаю о судьбе.
И «мисс Венесуэла»
Со мной в ночной избе.
Конечно, мы не пара,
Гадание – обман.
И все ж она – Тамара,
Кровиночка славян.
Растаял васильковый
Карибский о коем,
Купальничек рисковый
И пляж, и мы вдвоем.
Теперь она в фаворе,
Рекламный материал.
Но грусть моя – не горе,
Красивее терял.
Полуночно, устало
Печурку растоплю,
Картинку из журнала
В простенок приколю.
Да, да вот эти ножки
В песчинках золотых,
Две спелые морошки
На грудках налитых.

Соседка пьет. Опять уныло пьет.
Давно померк усталый свет в окошке.
Ее белье замоченное ждет,
Изголодавшись, терпят долю кошки.

Поутру встанет, халкнет ковш воды,
И, воцаряясь в хаосе нетленном,
Поймает кайф – ни горя, ни беды! –
В своем глухом жилище суверенном.