Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Государство. Скала. Камень-Гром. А змея
Под копытами конскими всё еще вьется!
Вот она, распроклятая служба моя —
Скверным словом такая по-русски зовется!

— Не горюй, граф Орлов! Может быть, ты и гад,
Да не сдохнешь по милости нашей монаршей.
Мы с тобою сквозь время летим наугад.
Мы есмы на биваке, на вахте, на марше.

Мы есмы! В каждой щелочке мы завелись,
Шебаршим в сундуках и елозим по душам.
Коли нам присягал, на колени вались, —
Твою честь окровавим, а совесть задушим!

— Но постой! Разве я крепостной у тебя?
Разве есть надо мною управа какая?
Разве, шпагу сломав и карьер загубя,
Я не собственной кровью своей истекаю?

Он не спал до зари и не знал, чем помочь —
Крепкой водкою иль огуречным рассолом…
Вот уже миновала короткая ночь…
Он встает в настроенье отменно веселом.

Он пропустит свиданье. Иначе нельзя.
За него поработает чья-нибудь сила —
Итальянцы, поляки, прелаты, князья…
Он дождется того, чтоб она пригласила!

Бушевал по трактирам, забыл, хоть убей,
У какой поутру очутился девчонки,
На дворе монастырском кормил голубей,
Сторговал у монахов хрустальные четки.

Дальше — хуже! В порту, передернув туза,
Простака обыграл, генуэзца-купчину.
И прошибла Орлова шальная слеза,
Вышел к морю под ливень, завыл беспричинно.

— Граф Орлов! Это обыкновенная жизнь
Так сложилась, как, стало быть, ей подобает.
За штурвал, за ременную лямку держись,
В три погибели гнись, коли жизнь пригибает.

Ты управился в Ропше в ту страшную ночь
С коронованным дурнем,
Петрушкой-голштинцем —
Захотел государыне юной помочь
И прельстил ее сердце кровавым гостинцем.

Всё нечисто на свете! У каждой весны
Есть изнанка и слякоть, и снова заносы.
Петербург и Ливорно — различные сны:
Здесь амурная пылкость, а в Питер — доносы.

И пошло, и пошло! Он легко разузнал
Всю ее подноготную и подоплеку.
Уже в Царское с нарочным послан сигнал,
Что плененье особы весьма недалеко.

Кавалькада вельмож провожала двоих,
Амазонка в седле красовалась прелестно.
И в берете с пером пролетала как вихрь —
То ли мальчик шальной, но ли эльф бестелесный.

Нынче званый прием. Завтра опера. Там
Кафедральный собор, и орган, и молебен.
Нет конца развлеченьям, границы — мечтам.
Каждый день ей отрава и каждый целебен.

Вся Россия в ее кулачке!.. Вот она —
Золотая, хмельная, в бокале хрустальном,
Не страна, а глоток ледяного вина,
Вот за этим столом, а не за морем дальным!

Итальянцы поют, а поляки кричат:
«Vivat русская Елисавета Вторайя!»
Это пена и пыль, это пепел и чад,
Это адово пекло, — не надо ей рая!
………………………………………
Было утро. Был полдень в ярчайшей красе.
И на борт корабельный взошла самозванка.
Всё как надо! Поляки на пристани все.
Всё сбывается — вплоть до воздушного замка,

Вплоть до жаркой любви сумасброда того,
Ей отдавшего сердце, и руку, и шпагу.
Граф Орлов, Аполлон, полубог, божество!
И с очей она стерла соленую влагу.

Барабанная дробь. Мощный пушечный залп.
Кверху флаги взвились. Поднят трап у причала.
Это он самолично салют приказал
В честь нее! И «спасибо» она прокричала.

Только что-то в глазах и в наклонах голов
Моряков и солдат ей почудилось… Где он —
Божество, полубог, Аполлон, граф Орлов,
Где полуденный ангел, полуночный демон?

Мчится легкий кораблик на всех парусах
Мимо мысов песчаных и пены прибрежной.
Полдень жарок и сух. Караул на часах.
Время остановилось…
Вразвалку, небрежно
Подошел капитан, тронул шляпу рукой,
Жвачку выплюнул черную, — швед, англичанин?
«Где мой спутник?» — «Ваш спутник? Простите, какой?»
— «Граф Орлов…» Но в ответ ледяное молчанье.

Сколько длится молчанье? Мгновенье иль век?
Она вздрогнула, вспыхнула, тут же сдержалась,
Ибо этот нелепый и злой человек
Не досаду внушил ей, одну только жалость.

Покачнулся он туловом тучным слегка —
То ли пьян, то ли просто бочонок из трюма —
И угрюмо коснулся ее локотка.
«Вашу руку, сударыня!» — буркнул угрюмо.

— Где же ты, Алексей, оглянись же, вернись!
Что мне делать, ответь, Всескорбящая Матерь!
…По крутой винтовой он ведет ее вниз,
Мимо тюков с товарами, пушечных ядер.

Винным смрадом разит из безгубого рта:
«В Петербурге придется ответить за всё нам!
Не трудитесь стучать. Ваша дверь заперта».

…И снаружи орудует ржавым засовом.

Отчаялись писцы всех канцелярий,
Терпенье, время, бдительность теряли.
Росла махина вздорности и кривд.
Верховный следователь, князь Голицын,
Министр и дипломат, слуга царицын,
Старательно глаза щитком прикрыв,
Прислушивался к женским излияньям,
К пробелам в памяти, к пустым зияньям
Ничтожных слов и бредней. Но подчас
Спохватывался и с невольной дрожью,
Встав во весь рост, прикидывался строже,
До сумрачной души не достучась.

А что ж она? Была ль она виновной?
Да, с точки зренья высшей и чиновной,
То посягнувшая на русский трон,
Не слишком рассчитавшая удар свой,
Но внесшая смятенье в государство
И, значит, нам нанесшая урон.

Так понимал Голицын это дело.
А женщина бессмысленно глядела
На перья и чернила… И лгала,
И путалась во лжи, и очень быстро
Вывертывалась. Но в мозгу министра
Болезненно уплотневала мгла.

Летели месяцы. Ползли недели.
Всё было непостижно в этом деле.
Был не распутан ни один клубок.
Как будто рядом явная улика,
Но суть ее двусмысленна, двулика…
И нет как нет улики — видит бог!

Путь женщины от многого зависим —
От встреч случайных, от подложных писем,
От прихотей, от ветреных друзей.
Но боже, как в столицы всей Европы
Она легко прокладывала тропы,
Росла всё выше, делалась грозней.

И следователь, как велит порядок,
На стол бросает несколько тетрадок:
«Пишите сами! Титул. Званье. Ранг.
Год, месяц, место вашего рожденья.
Найдите, где хотите, подтвержденье,
Что вы мадам Тремуйль иль фрау Франк».

Она в ответ: «Я веры православной.
Я родилась в России и росла в ней».
Но князя передергивает шок.
Он тут же встрепенулся и вонзает
Глаза в нее: «ЧЬЯ ВНУЧКА?» — Знать не знает…
«ЧЬЯ ДОЧЬ?» — В ответ презрительный смешок.

«Я вас лишу свечей, лишу подружки,
Оставлю только хлеб и воду в кружке,
Я караульных на ночь к вам введу!»
А женщина небрежно, грустно, кротко:
«Как вам не стыдно! У меня чахотка.
Недолго мне гореть в таком аду».