Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Мне время диктовало, как бывало,
Железными клещами сердце сжать,
Сквозь тьму, в дыму зловещего обвала
На твой огонь равнение держать.

А если где-то людям станет жутко
В пробелах, в недомолвках, между строк,—
Что ж, правда жизни — не пустая шутка.
ГЛАГОЛ ВРЕМЕН не жалостлив. Он строг.

Пронеслись военные годы.
Несся дальше дальний вагон.
Не знавал отпусков и льготы
Твой открытый, легкий огонь.

Ты — учительница простая
Театрального мастерства,
В свою новую роль врастая,
Оказалась и в ней права:

Не скольженье в учтивом танце,
Не муштра на гладком плацу —
Не блюсти никаких дистанций,
С каждым младшим лицом к лицу!

Боже мой, как ты это знала,
Как ломала руки свои,
Как звала из темного зала:
«Чем попало себя взорви!»
Не сдавалась и добивалась,
Чтобы где-то в конце концов
Устранилась робкая вялость,
Сохранилась дерзость юнцов.

А в конце концов — сколько траты
Нервной силы, как труд велик…
Но пределом твоей отрады
Был ТРАГЕДИИ грозный лик.

Ничего нет острей и строже,
Чем на меди тонкой чекан.
Ничего трудней и дороже,
Чем служенье ученикам.
Нет отчаянней, нет опасней,
Нет светлее света того!
Говорят, что искусство — басня,
Балаган или баловство,
Балагурство или рулетка:
«Ставь медяк, а червонец грабь!»
Нет, искусство — тесная клетка,
В ней пожизненно стонет раб.

Гимназисткою, иль пьянисткой,
Иль артисткой — но ты росла,
Всё равно, высоко иль низко.
Твоим обликам нет числа!

И опять являлись пристрастья,
Мимо стольких скользя невзгод,
Ты молила их: «Разукрасьте
Иль разрушьте мой новый год!»

Самодержица и владыка
Прямо в руки шедших даров,
Ты сначала робко и дико
Украшала домашний кров,
В подмосковной нашей природе
Молодевшая, а скорей
Чародейка лесная вроде
Древних северных кустарей.

В грудь земли кривой можжевельник
Врос корнями не для того,
Чтобы трубку сосал бездельник,
А для замысла твоего.
Для тебя лесные деревья
Изгибались, кверху ветвясь.
Так заметила вся деревня
Меж тобой и деревом связь.
Так рождалась новая Зоя,
Неожиданно, как всегда,
В изнуренье летнего зноя,
В счастье редкостного труда,
Шла по дебрям и перелескам,
Лишь бы чей-то глаз подстеречь,
С первобытным дикарским блеском
Немоту превращала в речь.
Босиком, в истрепанном платье —
В прелых листьях, в ненастной мгле
Ты отыскивала распятье
Или ведьму на помеле.
Стерегла в наростах березы,
В горбылях древесных грибов
Две гляделки, скупые слезы
И морщины скошенных лбов.

Появлялись в доме фигуры,
Как исчадья лесной весны.
Из древесной корявой шкуры
Ты выпрастывала их сны
И сдвигала века, припутав
В них охапки сказок и вер.
…Злился Леший… От лилипутов
Не предвидел зла Гулливер…
Отражался в зеркале Пращур,
За меньшой держался народ,
Из пещеры око таращил
И беззубый ощерил рот…

Свистопляской ведьм окруженный,
Честь и совесть Макбет отверг…
Ясень, молнией обожженный,
Вскинул сильные руки вверх…
В том же древнем лесу дремучем,
Той же древней как мир весной,
Странной страстью к ребенку мучим,
Сумасбродствовал Царь Лесной…
Актеон, Альциона, Дафна —
Твои замыслы, твоя боль…

Это сделано так недавно,
А сегодня стало ТОБОЙ.

Да, сегодня Тобою стало!
И припомнил поэт-старик
То, что в юности отблистало,
ТОЙ ТРАГЕДИИ грозный лик,—

Это мчанье сквозь жизнь вагона,
Предназначенного судьбой.
Это в буре волос Горгона,
Не оконченная тобой…

Выбрав рашпиль или стамеску,
Ты работала, пела, жгла
День за днем… И, словно в отместку,
Где-то рядом клубилась мгла.

Но когда, когда, о когда же
Обозначилась эта тень,
Притаившаяся на страже
И крадущаяся вдоль стен?

Не скучала ты, не молчала…
Но сквозь время или в обгон —
Тот же самый, что был сначала,
Вдруг застопорил наш вагон.

Орфей привел на землю Эвридику,
Но не стерпел и посмотрел назад.
Он различил одну лишь невидимку,
Чьи ножки мимо времени скользят.

Он встретил только взгляд потусторонний,
Внутрь обращенный, тусклый как свинец,
Услышал только карканье воронье
Да вопли женщин, стихших под конец.

И заметалась в нем и зашаталась
Загадочная для любых врачей
Такая стовековая усталость,
Что только странствуй, нищий и ничей.

С кривых путей, из гнилостных харчевен
Он сманивал пьянчужек за собой,
Пел и плясал… А сам был так плачевен,
Что вечен стал их временный запой.

И с той поры бывалого союза
Он с гражданами больше не искал…
История, как мать его и муза,
Вела Орфея от фракийских скал.

История ждала и не стремилась
Орфею смертный кубок подносить.
И вслед ему, как приговор и милость,
Всё гуще разрасталась волчья сыть.

Ты столько раз припоминала это
И не грустила. Ты была права.
Ты знала, что у каждого поэта
Свои разрыв-трава и трын-трава.

Так и случилось. Не смогла проститься,
Назад не обернулась на лету,
Ушла из глаз и упорхнула птица
В свою сверкающую высоту…

Я должен в стуже, всё еще не стихшей,
Твое благоволенье обрести,
Я должен в каждом из четверостиший
Хоть волком выть: «Прости-прощай… Прости».

Хоть волком выть? О, нет! Как можно тише,
Как можно глуше. Не дышать почти.
Но в памяти — затменье ты простишь ей —
С тобой в далеком встретиться пути…

А время не щадит и не врачует
Увечных душ, да и не сушит слез,
Но всё, что суждено, — задолго чует,
И всё, что должно, — делает всерьез.

… День последний, день беспощадный
Был тридцатого декабря.
Его свечка таяла чадно,
Не светясь, но еще горя.

И тянул он — тянул, как тянет
Христа ради нищий во мглу,
Нас клянет, а в глаза не глянет
И отстанет сам на углу…

Потрудились врачи усердно,
С ними сестры и фельдшера.
Как ждала ты их в муке смертной,
Как не верила им вчера,
Как меня гнала непрестанно,
Как на помощь звала чужих…
……………………………
Я на вечную вахту встану,
Еле жив — я остался жив.
Жив-здоров — даже с той секунды,
Когда твой опускали гроб,
А за гробом рушился скудный
В рыжей глине рыхлый сугроб.

Жив-здоров — до седьмого пота,
До последнего дня в пути.
Мне осталась одна забота —
Скорбный памятник возвести.