Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Что ты прячешь на самом дне,
Мой двужильный и жалкий мозг?
Ожиданье. Столбняк родни.
Безнадежного лифта лязг.
Коридор больницы пустой
Да носилки там, на полу,
Когда выше пернатых стай
Моя Милая уплыла…

За чертой зачеркнутых строк,
В серой обыкновенности
Что скрывается? Только страх.
Страх, что правды не вынести.
Ни сейчас, ни в новом году
Не сулит ничто перемен,
И останется Ни-ког-да
До скончанья земных времен.

…Из того, что решалось ночью,
Не кривая кардиограммы,
А кривая кривда росла,
А за нею шли многоточья,
Шли на слом театры и храмы
Вне пространства и без числа…

Да и в будущем ничего нет.
Только врытый в землю гранит.
Только Зоя меня не гонит,
От могилы не отстранит,
Не смеется Зоя, не стонет,
Навсегда молчанье хранит.

Зоя, Зоя, ты так близка мне,
Так близка мне в такой дали!
Я твой облик вижу на камне,
Врытом в толщь могильной земли.

Так и будет, — трижды, семижды
В черный камень башкой стучась,
Твердо верую — осенишь ты
Звездным светом мой смертный час.

В память стольких наших свиданий
И всего, что решалось в них,
Моя радость в дороге дальней,
Твой вдовец, твой муж и жених,
Твой поклонник и современник
Никогда, ничего, ничем
Не отменит, не переменит,
Только глухо спросит: «Зачем?..»

Зоя, Зоя, зачем так поздно
Выхожу я на смертный бой,
Так не узнан, так не опознан,
Так давно ПРЕДСКАЗАН тобой!

Поэзия! Я лгать тебе не вправе
И не хочу. Ты это знаешь?
— ДА.
Пускай же в прочно кованной оправе
Ничто, ничто не сгинет без следа,—
Ни действенный глагол, ни междометье,
Ни беглый стих, ни карандашный штрих,
Едва заметный в явственной примете,
Ни скрытый отклик, ни открытый крик.
Всё, как умел, я рассказал про Зою.
И, в зеркалах твоих отражена,
Она сроднится с ветром и грозою —
Всегда невеста, никогда жена.

И если я так бедственно тоскую,
Поверь всему и милосердна будь, —
Такую Зою —
в точности такую —
Веди сквозь время в бесконечный путь.

И за руку возьми ее…
И где-то,
Когда заглохнет жалкий мой мятеж,
Хоть песенку сложи о ней, одетой
В ярчайшую из мыслимых одежд.

Поэзия! Ты не страна.
Ты странник
Из века в век — и вот опять в пути.
Но двух сестер, своих союзниц ранних, —
Смерть и Любовь —
со мною отпусти.

Не поймешь, на прибыль иль на гибель,
Нарочный в ненастной полунощи
Во Владимир, что на Клязьме, прибыл,
Объявляет: «Пресвятые мощи
Александра Невского доставить
К устью невскому, в престольный Питер.
Поспешайте, — не одна верста ведь!»

Лысину преосвященный вытер:
«Царь поминки пращуру справляет
К украшенью новой Невской лавры,
Стало быть, нам милость изъявляет.
Бейте же в кимвалы и литавры!
Привалило счастье наше ныне,
Где и в чем такое мы отыщем?
К бесу вопли, к нехристям унынье!
Счету нет казенным царским тыщам.
Мы уважим царское кумпанство.
Братие, наказ мой подкрепите!
Учиним на весь Владимир пьянство,—
На Руси веселие есть пити.
Буду вашим кравчим-виночерпьем
Александру Невскому в угоду.
Все за стол, за бражку! Перетерпим
В оно время стужу-непогоду!»

Тут преосвященный молвил строго:
«Снаряжай, игуменья, в дорогу
Юных клирошаночек поглаже,
Приодень-ка их и подрумянь-ка!
Здравствуй, Настенька! Здорово, Глаша!
На подводу, Фенька! Выйди, Манька!»
Так сказал преосвященный мудро,
Не скупился старый хрен на ласку.
И в седое пасмурное утро
Сел он рядом с Настенькой в коляску,
На плечи ее тулуп накинул.

И обоз многолошадный двинул
Под раскаты звонов колокольных.
Не на час, на целый день Владимир
Шел за ним до выселков окольных,
Запер лавки, опустел — как вымер.

У Златых ворот заминка вышла.
Встали кони. Застревали дышла,
Как ни бились, в арке златовратной.
Осади, сворачивай обратно!
Рыли рвы окопные на Клязьме,
Ровно месяц в бездорожье вязли.

Тронулись и — с богом! Шли навстречу
Прясла и скворешни, ржи и гречи,
Яровые, ярмарки, яруги…
Ржали кони. Лопались подпруги.
В бубенцах вызванивали дуги.
Был преосвященный в добром духе,
Холил Настю, трясся от натуги,
Лиловел от браги-медовухи.
Время шло и шло. И незаметно
Отощал мешок с деньгою медной.
Но преосвященный был не очень
Недостачей в гривнах озабочен,
Знал он счет своей обильной трате
И сказал небрежно: «Брат Панкратий,
Ты хитер, хотя и молоденек.
Отправляйся в Питер, выручай нас,
Хлопочи насчет казенных денег.
Не поможет бог, так чрезвычайность».

Взял харчей Панкратий, влез на клячу.
Мыслит: «И подохну, не заплачу!»
Затрусил по хлябям и ухабам,
Ухмыляется, охальник, бабам,
В Лихославле весь простыл. В Любани
Сутки парился в мужицкой бане.

Огляделся, — вот и Питер-диво!
Перед ним прямая перспектива.
Глаз ее горчайший не охватит.
Мореходы буйствуют лихие.
Ветер матерщину так и катит.
А вдали — морская Синь-Стихия.

Чужестранный шкипер трубку выбил,
Мощно гаркнул шкипер высоченный:
«Ты отколе к нам, монашек, прибыл?»
— «Шлет меня отец преосвященный
По нужде великой за деньгами».
— «Не плошай! Аз есмь монарх Российский.
И продолжил в грохоте и гаме: —
Коль отвык от маменькиной сиськи,
Водку пей, монах, валяй!
Разберемся. Но допрежь
Перед нами не виляй,
Ты нам правду-матку режь!
Докладай свою нужду,
Нашей милости не трусь —
Только быстро! Я не жду.
Ждет меня в работе Русь.

Эй, мин херц Шафиров-жид!
Из казны моей пять тыщ
Дать монахам надлежит.
Император твой не нищ.
Ты финанс, но не кощей.
Наша лавра без мощей,
Что бордель без девки красной».
Отвечал Шафиров: «Ясно!»

Вывел он монаха из хоромин,
На ухо шепнул, зловещ и скромен:
«Пополам? Сойдемся?» — «Зря ты мучишь!» —
Отвечал Панкратий. «Шиш получишь».
Сторговались не легко, не быстро,
Дела государственного ради:
Три пошло монахам, две министру.
В путь обратный двинулся Панкратий.
Ищет-рыщет, шибко беспокоясь,
Где пропал преосвященный поезд.
У дощатой пристани Шелони
Прикорнул на травянистом склоне.
А над ним порхают птахи, свищут,
Под лежачим хлебных крошек ищут.
На скуфейку прыгнул бодрый птенчик.

Между тем послышался бубенчик.
Конь заржал. Ямщик запел. Колеса
Завизжали галькою у плеса.
Боже правый! Вид ужасный! Вот он —
Пастырь православный, весь обглодан
До изнеможения и схимы.
Знак дает ручонками сухими,
Что намерен здесь остановиться…
Анастасья, дерзкая девица,
Спрыгнула с коляски, тараторит,
Стелет скатерть, расставляет сласти.