Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В желтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня…

Много строк и краше родится.
Но как в рифмах ни ухитрись,
Ты служанка древних традиций
И скромнейшая из актрис.

И по этой простой причине
Нынче вечером стань другой,
В крепдешине или в овчине,
Стань девчонкой или каргой.

День придет. И черный подрясник
Подчеркнет твой девичий стан.
Это будет твой первый праздник,
Он не многим актерам дан.
В драме Горького в мрачной сцене
Ты прервешь пустой разговор,
И раздастся в общем смятенье
Высшей мерой твой приговор.
У портала сначала тихо,
Лишь слова раздельно рубя,
«Ты… собака… стерва… волчиха…», —
Скажет маленькая раба,—
Не артистка, но агитатор,
Не монашенка, весь народ
Сразу вырастет. И театр
На одно мгновенье замрет.
Но, в хлопках отбивая руки,
Разразится блаженный вой,
В горькой радости, в сладкой муке
Дружный вызов Ба-жа-но-вой!

Моя строгая недотрога,
Будешь ты скромна даже здесь.
Еще так далека дорога!
Столько будет новых чудес!
Тут не спешка, одна лишь гонка
Вслед за жизнью и ей в обгон,
В лад ударам сердца, как гонга,
Мчится дальше дальний вагон.

День придет. Мы в Горький приедем,
В Арзамас, Сергач, Городец.
Всем, что знаем, — не тем, так этим, —
Взбудоражим двадцать сердец.
Это будут славные парни,
Благонравны, как на подбор,
И талантливо благодарны,
Что нужде глядели в упор.
Суждено в театре веселом
Им узнать и славу и труд,
Их маршрут по колхозным селам
Будет ярок, долог и крут.

Да и в жизни скажется нашей
Ранней молодости возврат,—
Долгосрочный постриг монаший
И гражданственность без наград.

Но решенье времени строго,
В нем иной извилистый ход.
Еще так далека дорога,
Так неясен будущий год!

День придет. И в Грузии знойной
Встретит нас вдохновенный друг
И включит обоих спокойно
В свой домашний избранный круг.
Молодой огонь Тициана,
Его древнее колдовство
Вечной памятью осиянно —
Да святится имя его!

В первый день в компании узкой
Тициан тебя наречет
Белокурою музой русской —
О, не в счет, а только в почет,
В хриплом голосе балагура
Ясен домысел доброты:
«Муза русская белокура!» —
Но зачем потупилась ты?
Ведь сейчас же, сама изведав
Стиль застолья, взамен меня
Вознесешь грузинских поэтов,
О стакан стаканом звеня.

…Но внезапно — всегда внезапно —
Налетает в окна гроза.
Будем бодрствовать неослабно,
Поглядим ей прямо в глаза.
Рухнет молния-телеграмма
Сверху вниз зигзагом косым
И в сознанье вонзится прямо;
У тебя нет матери, сын.

Еще так далека дорога,
Так мудра и могуча жизнь.
Моя радость, моя тревога,
Будь со мной, не робей, держись!

Будет строк этих продолженье
Бегло, коротко и общо:
Как мое под уклон скольженье
Незаметно тебе еще…

Как с мороза, назло невзгодам,
Ковыляя ночью домой,
Назову я Пушкинским годом
Незабытый — тридцать седьмой…
………………………………
Может статься, я не сумею
Вспомнить счет безымянных дорог,
Ради жизни и рядом с нею
Не закончу мартиролог.

Нет ни в чем у жизни возврата,
Передышки нет ни одной.
Ты отца и младшего брата
Похоронишь перед войной.

Только чем же мы виноваты,
Что на празднике роковом,
Провожая тридцать девятый,
Встретим полночь в сороковом?

Так сотрется горькая память,
А того, что ушедших нет,
Ни забыть, ни переупрямить
Столько лет, столько зим и лет.

Так когда-то грешный Некрасов
Материнскую смерть постиг,
Своей доли не приукрасив,
Переплавил рыданье в стих.

И побрел от тризны до тризны,
Еле слышно к людям стучаст,
Сам себе шептал укоризны
Вековечный РЫЦАРЬ НА ЧАС.

В июне сорок первого Москва
Глазам своим не верила вначале.
Лишь на бульварах пыльная листва
Прошелестела завтрашней печалью.

И время замедляло свой полет.
Но в страшный день — в пылающем полудне
Жестокий зной сам превратился в лед —
Стал город сумрачней и многолюдней.

Мерещилось предчувствие разлук
На лицах женщин, на цветущих розах.
Мерещился иной — железный — звук
В растущих облаках, в гнетущих грозах.

Шел первый месяц. Таяли фронты.
Прощались мы с друзьями на вокзалах.
Но и тогда еще не знала ты
Утрат грядущих. Да и я не знал их.

Но сразу ты сняла с дверей засов
И сделала гостиницей жилище,
Друзьям служила верно и без слов
И не стыдилась оскудевшей пищи.

Дежурила на крыше ночью той,
Когда стоял Вахтанговский театр,
Как у собора каменный святой,
Как на арене цирка гладиатор.

А завтра телефон забил в набат!
И, страшной правды не расслышав толком,
Мы побежали оба на Арбат
По сонным переулкам, по осколкам
Разбитого стекла…
Так вот она —
Глядит в глаза нам, хриплая, лихая,
Бездушная воздушная война,
Убившая Театр…
И, полыхая,
Остановилось на короткий миг,
Не дышит время, ничего не слышит,
Лишь ожиданьем душу истомив,
Еще не скоро письма нам напишет.

Однажды в зимний день иль ввечеру
Актеры-горьковчане к нам явились
И приняли как брата и сестру
На пятитонку, на попутный виллис.

Нам многое увидеть довелось —
Горчащие в снегу печные трубы,
Босые, в мерзлом инее волос,
Солдатские глухонемые трупы…

Ты видела дела фашистских рук,
Уничтоженье по штабному плану —
В следах разгула бедный Бежин луг,
В следах ожогов Ясную Поляну…

Узнала летчиков, их бивуак,
Короткий сон, короткий сбор на гибель,
Безжалостную точность в их словах
И точный счет — кто налицо, кто выбыл…

И там и тут искала правды ты,
На всех распутьях, в судьбах и бессудьях,
Непобедимость русской правоты
Играла в симоновских «Русских людях»,

…Узнав про гибель сына моего,
Тебе я отдал смятый треугольник.
………………………………………
Ты встретишь в беспредельности его,
Разговоришь молчанье безглагольных

И озаришь хоть на мгновенье тьму.
И если тьма прислушается немо,
И если можешь — страшную поэму
Вслух прочитаешь сыну моему.

Не думай, Зоя, что я стал отныне
Как факельщик на кляче вороной,
О, нет! Пускай слезливое унынье
Обходит нас обоих стороной.