Юрий Зобнин - Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Никто не представлял толком, откуда он возник. Говор выдавал ядрёного малоросса, облик – то ли цыгана, то ли грека, то ли казака, но явно из самых «простых». Книг никаких не жаловал, всё смеялся: мертвит де буква живое слово, ах, мертвит! Оказываясь в учёном обществе, мямлил несусветное, так что собеседники лишь озадаченно пожимали плечами: хорош златоуст хохляцкий… Впрочем, постояв хоть раз на гапоновских проповедях, они переменяли мнение. «Не было более косноязычного человека, чем Гапон, когда он говорил в кругу немногих, – описывает свои впечатления журналист Петр Пильский. – С интеллигентами он говорить не умел совсем. Слова вязли, мысли путались, язык был чужой и смешной. Но никогда я ещё не слышал такого истинно блещущего, волнующегося, красивого, нежданного, горевшего оратора, оратора-князя, оратора-бога, оратора-музыки, как он, в те немногие минуты, когда он выступал пред тысячной аудиторией заворожённых, возбуждённых, околдованных людей-детей, которыми становились они под покоряющим и негасимым обаянием гапоновских речей. И весь приподнятый этим общим возбуждением, и этой верой, и этим общим, будто молитвенным, настроением, преображался и сам Гапон».

– То не я говорю, православные, то – Бог с вами говорит! Вот теперь и смекайте…

Народ вокруг рыдал, все клялись жизни отдать, кто-то валился в обморок, кто-то исступлённо бил себя в грудь:

– Батюшка, батюшка!.. Отец святой!..

И точно – был он не от мира сего. Ютился в каких-то каморках, надевал, что придётся, денег же вовсе не признавал. Ворох пожертвований рассовывал по карманам, а подойдёт пропившийся бедолага – тут же вытягивал, не глядя, сколько вышло:

– Прими, голубчик, ради Христа…

Или вдруг, вдобавок, окинет взглядом пристально:

– Постой, постой… Вот ещё, на-ко…

Новенькие штиблеты скинет с себя, протянет убогому, влезет сам в какие-то бабские опорки, да так и пойдёт восвояси, посмеиваясь.

– Отец святой!..

Главное – вовсе не был он новинкой в столичном мире. Уже несколько лет подряд мелькал он своей рясой среди людей нешуточных в таких приемных и гостиных, о которых принято было говорить шёпотом. Появлялся и в модных салонах, на громких дебатах скандальных «Религиозно-философских собраний», даже кое-как защитил дипломное сочинение в Духовной Академии. Два последних года Гапон горячо увлёкся проектом отечественных Trade-Unions, с которым носился экстравагантный начальник Особого отдела Департамента полиции Сергей Зубатов. Взаимодействуя со столь странным «профсоюзным активом», о. Георгий смог собрать вокруг себя небольшую сплочённую группу «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Зубатов, поссорившись с Плеве, канул в отставку, а «Собрание» потихоньку всё росло, перевалив к лету 1904-го за две тысячи участников.

Тут-то и произошло чудесное: весь Петербург вдруг разом уверовал в Гапона. Вроде бы и нового-то ничего он не говорил, но в каждом слове его мерещились теперь особые, вещие смыслы.

– Не сомневайтесь, православные, я за вас – до царя дойду!

И замирали сердца: а ведь и впрямь дойдёт!.. «Союз рабочих» рос как на дрожжах, прибавив за полгода в десять (!) раз: теперь его самочинные «отделы» (робкие реплики полицейских властей о нарушении устава организации Гапон демонстративно игнорировал) были распространены по столице, подобно сети, накрывшей к Рождеству все рабочие предместья. Торжествующий Гапон распорядился устроить одновременно 11 праздничных «ёлок», собравших несметные толпы фабричной детворы в сопровождении принарядившихся чинных родителей.

Дети веселились, а ожидающие их за скромной праздничной трапезой взрослые взволнованно толковали о приключившей на Путиловском заводе «истории». Была она немудрящей: трём рабочим мастер пригрозил расчётом за прогулы, да ещё один получил отставку за малое усердие [219]. Однако тут присутствовал неприметный непосвящённым нюанс. Все четверо пострадавших являлись участниками гапоновского «Собрания рабочих», а их гонитель, мастер Тетявкин, сочувствовал «Обществу взаимопомощи рабочих в механическом производстве» Михаила Ушакова [220]. Потому-то, возмущённые выпадом со стороны «ушаковцев» «гапоновцы», не обращая внимания на резвящихся вокруг сияющих ёлок счастливых детей, на все лады повторяли, распаляя друг друга, только одно:

– Так и сказал: идите, мол, в ваше «Собрание», пусть оно вас поддержит и прокормит?! Это так-то он про наших?!!

Это азартное «наших бьют!» и решало всё. Не прозвучи роковая фраза мастера – дело, вероятно, было бы если не улажено вчистую полюбовно, то уж точно не вызвало внезапно такого всеобщего и обоюдного раздражения и озлобления.

Тремя днями позже на заседании разгорячённого актива «Собрания рабочих» было решено: стачка на Путиловском (!), а если не поможет – бастовать всем вообще заводам и фабрикам, где имеются «гапоновские» ячейки (!!). Мало того, заговорили об особой челобитной бумаге («петиции») к самому государю (!!!). Гапон реагировал на громы и молнии разбушевавшихся соратников добродушно-снисходительно:

– Ладно, ладно… Хотите сорвать ставку – срывайте!

По всей вероятности, он был уверен, что его собственного влияния на городское и заводское начальство будет вполне достаточно, и мыслил грандиозные планы своих активистов лишь в умозрительном ключе – как эффектное сопровождение для грядущей беседы. Всё-таки, речь шла об увольнении одного рабочего… Но вышло наоборот. Городские и прочие власти, обычно податливые, выказали на этот раз перед «пророком» исключительную твёрдость. Гапон же, раздражённый неудачей, воспламенился. Идея с «петицией» вдруг захватила его. Он взялся за текст:

Государь! Мы, рабочие города С.-Петербурга, наши жёны, дети и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнёт чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой…

– Упаду перед Ним на колени, – пояснял Гапон «союзникам», – умолю его сейчас же, при мне, написать указ об… об амнистии всех. С Ним на балкон выйду, прочту указ. И возликует народ. Первым советником Его буду. И начнем-то мы с Ним строить – Царство Божие на земле… Вместе… Вдвоём…

В первых числах января, действительно, начались забастовки. В эти дни всеобщая народная вера в «заступника» достигла немыслимых высот: все видели, как легко, по единому слову о. Георгия останавливаются и послушно замирают огромные заводы и фабрики:

– Вот она, сила-то…

А на собраниях «Союза рабочих», где вовсю обсуждалось грядущее шествие рабочих с «петицей» к царю, уже звучали иные речи: