Марк Тарловский - Молчаливый полет

Краса туберкулезных роз
В дому обманчива, петушья, —
Они увянут от удушья
В дыму печей и папирос…

Хрусталь, не мучь: на стол пролей
Остатки капель недопитых —
У каждой розы в легком выдох,
У каждой — шепоты скорбей.
И кашель высохших стеблей,
В последней судороге свитых…

В журавлином клину
Мне нельзя улететь —
Сердце бьется в плену
О костлявую клеть;

И, едва заскрипят
Журавли над двором, —
Я от шеи до пят
Обрастаю пером.

О, сердечный напев!
Успокойся, усни,
Замолчи, ослабев
От весенней возни!

Не унять кутерьмы, —
И кровавый комок
Белогрудой тюрьмы
Отмыкает замок.

Воля бьет напролом,
Воля любит нажим;
Сердце машет крылом —
И одним, и другим,

И, нежданно-летуч,
Окровавленный мяч
Серокрылых из туч
Вызывает на матч.

Но спортсменскую знать
В перелете на приз
Он не в силах догнать —
Он срывается вниз…

Как типографию ночную
Люблю грозу безлунной мглы —
Там гром ворочает вручную
Ротационные валы;

И молния, свинец пролив там,
С машинным грохотом, и без,
Печатает арабским шрифтом
На черном бархате небес…

Осенний галочий разгон…
Я скукой дачной снова мучим,
И снова голосом скрипучим
Ремонта требует балкон.

Вот дуб до глубины корней
Взволнован ветреным порывом;
Вот липа тронута слезливым
Дождем, молящимся над ней!

В романсовой немой тоске,
Подобная экранной даме,
Душа любуется следами
На впечатлительном песке…

Как на стынущем свадебном блюде,
На холодном овальном пруду
Берега в оловянной полуде
Ледяную стянули слюду.

И слепящими хлопьями пуха,
В белоледице пенных питей,
Как на стол, невидимка-стряпуха
Облепляет живых лебедей.

У нас — деловита зима.
На севере коротки дни.
С утра уже темны дома,
И целые сутки — огни.

Никем не замеченный день
Уныло протрется во мглу
И выронит легкую тень
На людном и шумном углу.

Он будет, как нищий, как вор,
На площади жаться и стыть,
Чтоб мог в него каждый мотор
Презрительный луч запустить.

Когда же не долгий черед
На отдых укажет ему, —
Бедняга свой свет соберет
В угрюмого неба суму, —

И солнце — здесь солнце пустяк! —
Он, медленно пятясь в туман,
Как поданный медный пятак —
Стыдливо опустит в карман…

Дирижерская палочка славно
Над серьезным оркестром летает,
Целый акт госпожа Ярославна
В бутафорском Путивле рыдает.

За кулисами муж неспокоен —
Полоненный донецкою скверной,
О подруге печалится воин
И боится разлуки неверной.

Но жена далека от измены,
Отдаваясь циничным биноклям
И устои классической сцены
Потрясая языческим воплем.

Были дымы и вражьи набеги,
Только Игоря не было кстати,
Только пчелами пели телеги
И гремели медовые кади;

Где-то пела каленая сабля,
Где-то ладила в тон Ярославне,
Оркестрового звонче ансамбля,
Камертона звучнее и плавней;

Только жалобно вторили дебри
Ярославниной сольной печали —
Контрабасом уехали вепри
И валторнами волки ворчали…

По обломкам сваленных колонн,
Тяжело ступая и сопя,
Будет шествовать последний слон
С незажившей раной от копья.

Ни в зоологических садах,
Ни на службе у владык земных,
Ни на диких европейских льдах
Не останется его родных.

Где теперь владычествуем, там
Хмурый наш потомок-зверолов
Будет рыскать по его следам
С человечьим стадом в сто голов…

Он — как мамонт, волосат и рыж,
Он — как молния, необорим —
Будем гнать слона через Париж
И через обледенелый Рим.

Слон достигнет Средиземных вод
Остановится на берегу —
И вострубит, подтянув живот,
К африканскому материку, —

Где его никто не стал бы гнать,
Где ему неслыханный прием
Оказала бы людская знать
В стынущем прибежище своем.

Но поняв, что путь на Юг глубок
И что путь на Север перебит, —
Он повалится на впалый бок
И, рыдая, к богу возопит.

И ответит чаду своему
Бог — спаситель гибнущих внизу:
«Встань, последний! Боль твою приму
И живым на небо вознесу».

Бог опустит пароходный кран, —
Звякнут цепи с облачных высот,
И гигант, покорный как баран,
Под лебедку брюхо поднесет —

И отверзнется небесный кров,
И затрепыхается волна
Под захлебывающийся рев
Поднимающегося слона…

От ересей, от хвори уцелев,
Уже в отставке, но в аншефном чине,
Библейский бог, как одряхлевший лев,
Готовится к естественной кончине.

И вспоминает он, как в оны дни
Был миру мил порядок фарисейский,
Как хрипли голуби от воркотни
И звери понимали по-еврейски;

Как, освятив недельные труды,
Он в споре с возрастом, уже осенним,
Седые волосы из бороды
Еще выщипывал по воскресеньям.