Марк Тарловский - Молчаливый полет

Там, разящ и ворога хоронящ,
Их союз под Черноморским солнцем
Мором стал для всех Наполеонищ
И щелчком по всем Наполеонцам.

Ты плавал в поисках бухты
Осуществленной мечты.
Всю жизнь оставался глух ты
К зазывам земной черты.

Ты долго, мой бесприютный,
Подветренной шел тропой
К той цели, чей образ смутный
Мерещился нам с тобой.

О парусник мой, как плуг ты
Соленые рыл пласты,
Но мы не достигли бухты
Осуществленной мечты.

И вот, измочалив снасти,
Мы медленно поползли
К притонам, покорным власти
Ласкательной въявь земли.

Там стал бы до треска сух ты
И, туго смотав холсты,
Не жаждал бы больше бухты
Осуществленной мечты.

Уже мы дошли до рейда,
Уже под кабацкий визг
Нм здравицу пела флейта,
Нас будничный ждал измызг.

Но что это в дымке вдруг ты,
Что, парусник, видишь ты?
Ты видишь каемку бухты
Осуществленной мечты.

Ты круто на путь скитаний
Меняешь земную грань,
И снова под крик бакланий
Холщовая свищет рвань.

И мчишься от сдобных шлюх ты
В захлесты, в измор, в посты,
На зов недоступной бухты
Осуществленной мечты.

Чуть боком, чуть на корточках,
Вы в дружбе с подлокотником.
Читал о лисьих мордочках,
Да вот не стал охотником.

Я выгляжу улиткою,
Как сами вы заметили,
Нисколечки не прыткою
И полной добродетели.

Я только воздух щупаю
Пугливыми отростками
И связан ролью глупою
С садовыми бескостками.

А вы играть по-лисьему
Решили с бедным комиком.
Поплатится, случись ему,
Он раковинным домиком.

Как в логове на кресле вы,
Над скрытником хихикая:
И так, мол, неповесливый,
А стал еще заикою.

И что мне колобродится:
Не кознями ж напичкана
Витушка-тихоходница,
Забавушка лисичкина.

После первого же с вами разговора
Пошатнулась многолетняя опора
Устоявшихся, казалось, представлений
О методике вставания с коленей.

Стало ясно, что для связного романа
Слишком много недомолвок и тумана,
Что дипломом оперировать неловко
И что требуется переподготовка.

Стало ясно, что беспомощны и жалки
Столь годившиеся ранее шпаргалки,
Что лавирую средь выбоин и ямин
И что может быть не выдержан экзамен.

Вы же новая, действительно, доктрина,
И не хватит на зубрежку стеарина.
Мы же в замке повелительных концепций,
А не в пошленьком студенческом вертепце.

Да, действительно, вы новая система,
И по мне еще не выковали шлема,
Что с пером соревновательским на гребне
Был бы в диспутах нам впредь наипотребней.

Надо биться, если брошена перчатка,
За теорию, изложенную кратко,
За таинственный, но явственный порядок
Всех особенностей ваших и повадок.

Я-то думал, что господствую над бредом,
Что являюсь искушенным сердцеведом,
И не знал, что я хвастливый недоучка
И что будет мне такая нахлобучка.

Когда по той или другой причине
Меж ним и ею порвана струна,
Что оставляет, изменив, мужчине
Любовница, невеста иль жена?

Порой кресты на бланках Вассермана,
Порой детей, порой счета портних,
А мне в итоге позднего романа
Оставишь ты один звенящий стих.

Моим глазам, в меня вселяясь до гроба,
Куда грустней навяжет он прищур,
Чем детский плач, чем опись гардероба,
Чем тошный ряд лечебных процедур.

Я — каменный ствол на пустынном пригорке,
Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.
Я вяну весной и под осень цвету я,
Колючими листьями с ветром фехтуя.
Мое корневище наполнено жёлчью
И хворь исцеляет по-знахарски волчью.
Здесь ядом густым заправляются змеи,
Здесь тайны языческой фармакопеи.
Но дрогнули листья, подобные шпагам,
Когда плясовым ты приблизилась шагом;
И соки, что влаги колодезной чище,
По ним устремило мое корневище;
И страстно возжаждал для женщины снять я
С личины своей роковое заклятье, —
В моей сердцевине не всё еще гнило,
Меня ты не зря за собою манила!
Но корни увязли мои в преисподней,
Нет в целой вселенной меня несвободней,
Не в силах последовать я за тобою,
Когда ты уходишь наземной тропою…
Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:
Здесь бешеный волк не захочет лечиться,
И аспиды высмеют свойства заправки,
И шпаги листвы превратятся в булавки,
И каменный ствол, как былинка, непрочен,
Размякнув, личинками будет источен.
Ты всё, что казалось кремнём и железом
Погубишь невольным и нежным изрезом.

И вот — опять перед глазами
Бумага, и перо в руке,
И рифмы прочными узлами
Спешат повиснуть на строке;
Опять, розарий оглашая,
Заимствованная, чужая,
Пременный тенькает рефрен
Строфа в четырнадцать колен;
Опять мигрирующей птицей
Пиррихий правит свой полет
Во ржавь штампованных болот,
Во мхи «онегинских» традиций,
И много Вам знакомых черт
Объемлет вежливый конверт.

Но пред помолом трафарета
Уже не скажет нам никто,
Что нужно то, мол, а не это,
Что, мол, дыряво решето,
Что, мол, нужна зерну просушка,
Что, мол, не примет крупорушка,
Что слишком робко на слова
Кладет редактор жернова…
О трансформаторе бывалом
Теперь не скажут: «Раб и плут!
Он слишком вольно, там и тут,
Обходится с оригиналом!» —
Нет! стал он жить своим умом:
Он частным тешится письмом.

А между тем (судьбы превратность!)
Я слышу окрик даже здесь:
«Эквиритмичность! адекватность!
В подстрочниках не куролесь!»
Что значит жестом беспорочным
Здесь тропкам следовать подстрочным?
Какой мне здесь оригинал
Вводить в искусственный канал?
Кто мне на дерзкие ухватки,
Как толмачу, кладет запрет? —
Я думаю, что весь секрет —
В моей суровой адресатке:
Быть верным ей, вот весь канон,
Conditio sine qua non. [257]

Тут не помогут фигли-мигли,
И что жонглерствовать враздроб?
Вы в скобку, строгая, остригли
Моих рифмованных растреп;
Вы давний норов укротили,
И по канату ходят стили,
Не хуже пойманных пантер,
Косясь и скалясь на партер.
Да, больше, кажется, свободы
В той цензурованной стряпне,
Которую и Вам и мне
Предписывают переводы…
Что делать, автор? — прячь клыки! —
Ты угодил в ученики.