Марк Тарловский - Молчаливый полет

Под ранним штемпелем «Одесса»,
Или (позднейшим) — «Коктебель»,
Какая дергала мэтресса
Такую ровную кудель? —
Не кто иной, как Вы, заставил
Меня, вне навыков и правил,
Стихами десять раз подряд
Вам спрясть ответ на беглый взгляд…
От обработочной баланды
Меня увлечь лишь Вы могли
В тот мир, где ходят корабли
И от пендинки страждут Ванды,
В тот мир, где каменным стволом
Я встал над письменным столом.

Я мог одной лишь Вам в забаву
Свой слог в те области вовлечь,
Где дровосек топил на славу
Дурными помыслами печь.
Да, как топор, перо иззубришь,
Но подчинишь изюбров упряжь
И токов северных мосты
Бичам Светланиной мечты!
Я не из пифий, чужд я Дельфам,
Но шаловливейшей из фей,
Я знаю (вспомним Ваш хорей!),
Предстать мне гномом или эльфом,
Предстать мне, в общем, черт-те чем
И не решить мирских проблем.

Мне суждено, играя в нежность,
Кружить вовне, блуждать вдали;
Я обречен на центробежность,
Как звездный спутник-рамоли…
Но в зыбке холостяцкой грусти,
В монашестве и в мясопусте
Я тему новую свою,
Свой новый пафос познаю:
Ведь стих — он тем сильней, пожалуй,
Чем жестче быт, чем стол постней,
Чем меньше перстневых огней
В судьбе, без свадеб возмужалой,
Чем больше семечек-серег
В лукошке сеятель сберег.

Квохтать над высиженным словом
И ждать, проклюнется ль желток;
Глядеть ab ovo и ad ovum
Сквозь эллипсоид едких строк;
Следить, чтоб Пушкинский футляр нам
Шаблоном был эпистолярным,
С белком ямбической стопы
Под сводом хрупкой скорлупы,
Хотя на волю, с плац-парада,
В письме (как раз наоборот),
Из-за строфических ворот
Татьяну кликнула тирада, —
Вот всё, что было, всё, что есть!
Post scriptum. — «Страшно перечесть…»

Мой дорогой! Когда столь дружным хором
Тебя приветствовал сановный зал,
Я мыкался по смежным коридорам
И ничего, как помнишь, не сказал.

Но, спич и свой за пазухой имея,
Предельно тем я был, в немотстве, горд,
Что глас гиганта с голоском пигмея,
Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;

Тем, что легла с кристаллами корунда
На твой алтарь замазка для окон,
Что приложил к червонцу Сигизмунда
Свой медный грош и Бобка-рифмогон;

Тем, что свою семейственную оду,
С ней слив поистине античный жест,
Сумел твой родич уподобить своду,
Где всем собравшимся хватило мест…

Так почему же о моей кровинке,
О милом менторе цыплячьих лет,
Я промолчал, как если б на поминки
Принес обвитый трауром билет? —

Не потому, что в контрах я с цензурой
(Чур, чур меня, почтенный институт!),
А потому, что стручья правды хмурой
Меж юбилейных лавров не растут:

Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке
Всего, что мог бы ты достать с лугов!
Ведь еще слишком многие рогатки
На откуп а х у злобных дураков!

Что не «шутить, и век шутить» упрямо,
Решил я быть в заздравном спиче сух:
Что от «судеб защиты нет», не драма,
Вся драма в том, что нет от оплеух!

На чуши, клевете и небылицах
Мы бьемся, как на отмели пескарь
(Следы пощечин на опрятных лицах
Чувствительней, чем на корсете харь).

Ну ладно, друг! на росстанях житейских,
Пред русской речью расшибая лбы,
И пафоса, и скепсиса библейских
С тобой мы оба верные рабы.

Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,
Но верю я, что, сил скопив запас,
Ты станешь задом к пономарской бурсе
И в академию войдешь en face.

В чем грешен я, я сам отлично знаю,
А невпопад меня уж не кори.
Не думай друг, что слезы я роняю:
Поэзия пускает пузыри…

Из темного тропического леса
Попал ты в дом, что стал твоей тюрьмой,
Мой попугай, насмешник и повеса,
Болтун беспечный и товарищ мой.

В неразберихе лиственного свода,
Где зверь таится, где шуршит змея,
Была полна опасностей свобода.
Была тревожна молодость твоя.

За каждым деревом ты ждал засады,
Лианы каждой был враждебен ствол,
Над вашим родом ливня водопады
Безжалостный вершили произвол.

Да и плантатор за своим початком
С дробовиком тебя подстерегал.
Так некогда в непоправимо-шатком,
В непрочном мире век твой протекал.

Теперь не то как будто бы: надежно
Как будто бы убежище твое,
Обходятся с тобою осторожно,
Ты сыт, а пес — какое он зверье!

И если ночью иногда спросонок
Ты перьями хвоста затарахтишь,
Когда безвредный крохотный мышонок,
Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, —

Здесь только дань твоим тревогам старым.
Ты вновь головку спрячешь под крыло.
Покончено, ты знаешь, с ягуаром,
И мирным снегом дом наш замело.

Но ведь пустяк тропическая чаща
В сравненьи с той, куда мы все идем,
Пред ней глаза испуганно тараща,
Пред ней дичая с каждым новым днем.

И молния природная, сверкая
Над балдахином зарослей сырых,
Игрушкою была б для попугая,
Когда б он знал о молниях иных.

Дружок мой! веря, за едой подножной,
Что кроток мир, как Пат и Паташон,
Не знай, не знай, не знай, покуда можно,
Каким ты страшным лесом окружен.

Был некий оазис в пустынях Востока.
Шах некий там правил, и правил жестоко.

Тот шах был виновником многих невзгод.
Его ненавидел страдалец народ.

Боялись доносов безгласные души:
У шахских доносчиков — длинные уши!

И шах — чтоб никто на него не брюзжал —
Доносчиков уйму на службе держал,

Поэтому головы, правя над голью,
Он часто сажал на базарные колья.

Жил некий в столице в ту пору бедняк,
Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.

Но даже и он рассердился на шаха,
Но даже и он возроптал среди праха,

Когда был объявлен повальный побор,
Лютейший со всех незапамятных пор,

Побор, что грозил урожая утратой,
Побор, о котором поведал глашатай.

Молчать уже было невмочь бедняку:
Дал волю и он своему языку.

Забыв, что за то полагается плаха,
Предерзкого много сболтнул он про шаха.

Хоть в нем уцелел еще разума дар,
Хоть слов его скверных не слышал базар,

Хоть только в присутствии верной супруги
Смутил он изнанку их нищей лачуги,